С такими противоречивыми чувствами и мыслями он открыл дверь в приемную и… смешался от неожиданности.
У стола, слишком близко от Галины Владимировны, сидел Карнач, сразу видно, веселый, довольный, еще более обычного элегантный; элегантность придавал модный широкий яркий галстук; галстуки эти нравились Герасиму Петровичу, но он считал, что носить такой партийному работнику не подобает.
Галина Владимировна — пунцовая, явно чем-то взволнованная. Увидев в дверях Игнатовича, вскочила со стула, будто пойманная на чем-то недозволенном, и еще больше разгорелась, чего с ней никогда не бывало, — всегда спокойная, ровная, аккуратная, одинаково вежливая со всеми.
Герасима Петровича как током пронзила мысль: неужто она? Упаси боже. Это был бы удар, фиаско. Что скажет Сосновский, если узнает, что женщина, из-за которой Карнач бросает жену, его секретарша? Ужас. Страшно подумать. «Плохо мы работаем с кадрами, Герасим». Тогда невольно придется признать, что действительно плохо не мы — он, Игнатович, работает с кадрами. Возможная близость Максима и Галины Владимировны задела его больше, чем даже мысль о том, что скажет об этом Сосновский, еще по одной причине, совершенно тайной. Даже самому себе он не решался признаться, что Галина Владимировна нравится ему не только как хороший работник, но и как женщина. Никогда ни одним жестом он не выдал своих чувств. И никогда не выдаст. Однако это так, она ему нравится. В конце концов, твердо придерживаясь в жизни и работе морального кодекса, имеет он право хоть на одну тайную слабость? Он человек, как все люди. А делает больше многих других. Так почему же такому безответственному ветрогону, как Карнач, все можно — выпить, погулять, завести любовницу, — а ему нельзя позволить себе даже маленькой тайной радости: подумать с нежностью о красивых руках женщины, которая изо дня в день работает рядом, мысленно поцеловать эти руки?! Лишь мысленно! А думать о том, что не только руки ее целует этот нахал, просто невыносимо!
«Если правда, что она, уволю немедленно», — мгновенно, тут же на пороге решил Герасим Петрович, потому что всегда придерживался принципа: в партийных органах могут работать только морально устойчивые люди.
Стремительно, не скрывая удивления, вошел в приемную, поздоровался. Спросил без тени шутки:
— Обольщаешь Галину Владимировну?
Кровь отхлынула от лица женщины, она побледнела и ответила сурово, с укором:
— Герасим Петрович! Я уже вышла из того возраста.
— Приглашаю в театр, — просто объяснил Максим. — На открытие гастролей МХАТа. У меня есть билеты. Но ты тут установил монастырские правила. Боится Галина Владимировна. Что скажет Герасим Петрович?
— Правильно не соглашается! — одобрил Игнатович, испытывая облегчение. — У тебя есть с кем ходить в театр. С женой.
Сказал и ушел в кабинет, не взглянув, как подействовали его слова.
Галина Владимировна увидела, что Максим переменился в лице. Попросила:
— Не надо.
Но он двинулся в кабинет следом за Игнатовичем.
Тот раздевался возле двери, вешал пальто в шкаф.
Максим, закрыв внутреннюю дверь и упершись в нее спиной, как бы для того, чтобы не дать войти Галине Владимировне, сказал тихо, но с гневным нажимом — интонацией, которую свояк хорошо знал:
— Слушай. Я тебе о жене все сказал. У меня нет жены! Я не ханжа! И не коли ты мне глаза этим! Хватит!
Герасим Петрович, повесив пальто, повернулся к Максиму, пригладил волосы, приветливо улыбнулся. Появилась уверенность, что Галина Владимировна — не та женщина, из-за которой распадается семья Карнача, и настроение его поднялось.
— Не горячись. Чего ты хочешь от меня? Чтоб я благословил ваш развод?
— Мне не нужно твоего благословения.
— Ты забываешь, что, во-первых, Даша не чужой мне человек, она сестра моей жены, во-вторых, положение мое…
— Ты можешь вызвать меня на бюро горкома и записать что хочешь. Но не лезь со своей поповской моралью мне в душу!
— Ну, знаешь… — возмутился Игнатович, повернулся, пошел к столу. — После этого нам не о чем говорить, — сказал с обидой, вспомнив слова Сосновского о дружбе.
— Со своими чувствами я сам разберусь…
— Ты пришел пригласить Галину Владимировну в театр? Выполняй свою миссию. У меня дела.
— Нет, я пришел к тебе. Принес копию моего письма в Совет Министров с протестом против посадки химкомбината в Белом Береге.
— С протестом? — Игнатович хмыкнул. — Тебе не кажется, что ты уподобляешься Дон-Кихоту? Но тот воевал с мельницами. А ты с кем вознамерился? Максим Евтихиевич! Долгое время я был уверен, ты из тех людей, кто рассуждает реалистически, не отрывается от земли. Что мне думать теперь?
— Полгода назад ты согласился со мной насчет «привязки» химика.
— Твои архитектурные планы, рассчитанные на пятьдесят лет, я готов поддержать и сейчас. Но есть и другие соображения. Экономические. И политические! Да, и политические. Они диктуются сегодняшним днем. Мы превратимся в бесплодных фантазеров, если будем забывать, игнорировать тот факт, что люди должны иметь работу, жилье, хлеб и мясо, и удобрения для полей нужны сегодня.
— Неужели в Озерище комбинат давал бы меньше продукции?
— А ты не пробовал узнать, во сколько добавочных миллионов влетит государству посадка на месте, которое предлагаешь ты?
— А кто-нибудь подсчитал, во что обойдется государству и людям этот подарок, когда через двадцать лет после того, как «химик» уничтожит естественный зеленый пояс, город начнет задыхаться? Или после нас хоть потоп? Так? Есть, наконец, закон об охране природы! Как мы умеем обходить его, прикрываясь самыми высокими материями!
— Химики гарантируют полную очистку.
— Какие химики? Я тоже говорил с химиками, — Максим показал на тоненькую папку, которую держал в руке. — Я учитываю заключение химиков.
— Заключение, данное за столиком в кафе или ресторане? Максим Евтихиевич! Ты же серьезный человек! — Игнатович подошел к сейфу, открыл его, достал зеленую толстую папку, — А вот тут точные расчеты двух институтов, — посмотрел на часы. — Жаль, что я должен ехать на завод, а то мог бы познакомить тебя…
— Читал я эти бумажки.
— Есть новые документы. Вот так, товарищ Карнач. К твоему сведению, принято решение горкома… Ты выступаешь против решения…
— Хочешь испугать?
— Нет. Я знаю, что ты не из пугливых. Копию письма своего оставь. Пускай хранится в архиве. Будущим биографам твоим легче будет найти еще один факт твоей высокой принципиальности.
Максим шагнул к столу, осторожно, как стеклянную, положил папку перед Игнатовичем. Вообще двигался очень осторожно, словно опасаясь, как бы что-то не оборвалось в нем или не соскочил «предохранитель с чеки», потому что последние слова Игнатовича завели его. Как хотелось ответить! И как бы он мог ответить! Но понимал, это значило бы в щепу разнести все то, что они вместе строили много лет. Нелепо, неумно из-за такой мелочи — из-за неприятно задевших слов. Медленно отошел от стола.
— Будь здоров, Герасим Петрович.
— Всего доброго, Максим Евтихиевич.
Максим вышел в приемную. Тихо, без стука закрыл дверь. Но остановился тут же с видом человека, который что-то забыл.
Галина Владимировна смотрела на него с тревогой. Она боялась, что между ним и Игнатовичем произойдет нелегкий разговор. У нее даже мелькнула мысль как-нибудь помешать им. Но не решилась. Сама была под впечатлением неожиданного предложения архитектора. Хотя ничего особенного не произошло. Максим Евтихиевич сказал Герасиму Петровичу правду: он просто пригласил ее в театр на открытие гастролей МХАТа. Но если б кто-нибудь представлял, что это значило для нее. После смерти мужа ни один мужчина не приглашал ее в театр. Три года уже. А если б и пригласил, не пошла бы, может быть, даже оскорбилась бы. Но тут пригласил человек, о котором она — боже мой, слабая, наивная женщина! — изредка, только изредка и совсем втайне, стыдясь собственных мыслей, думала немножко иначе, чем обо всех остальных, с кем встречалась по службе.
Нет, не само приглашение ее так взбудоражило, не от этого она пылала как в лихорадке, когда неожиданно появился Герасим Петрович.
Взволновал разговор, который произошел между ними. Конечно, она очень удивилась такому приглашению.
— Что вы! Что станут говорить! У вас ведь жена…
— У меня нет жены.
— Как это нет? — еще больше удивилась она, хорошо зная, что жена Карнача — свояченица Герасима Петровича.
— В ближайшее время я оформлю развод.
Вот отчего бросилась кровь в голову, в лицо так, что зазвенело в ушах и перед глазами поплыли розовые круги. Она обыкновенная женщина. А у кого из ее сестер даже после трагедии, пережитого горя не вспыхивает вдруг, в один миг, огонь надежды на то, что не все кончено, что еще раз может прийти счастье?
