не пожелаешь мне позора перед всем кишлаком, верно?
— Нет, ака, и все же…
— Не волнуйся, если уж мне суждено умереть от пули бандита, то я ни за что не утону в реке. Аллах милостив!
— Езжай, Пулатджан, — твердо сказал тога, — а мы все будем молить аллаха, чтобы он сберег тебя!..
Вернулся Пулат только на следующий день вечером. На четырех верблюдах он привез керосин — шестнадцать фляг. Перелив горючее в бочки, он поужинал вместе с погонщиком и, поблагодарив его за помощь, проводил за околицу….
Мухтар-тога был расстроен случившимся, и Пулат заметил это, едва слез с коня. Тот подбежал к нему с проворностью мальчика, взял животное под уздцы и повел в конюшню, задал ячменя. Когда же Пулат решил помочь погонщику разгрузить верблюдов, тога отослал его на чорпаю, мол, отдохни с дороги, и сам занялся этим делом, не сел за дастархан, пока содержимое фляг не было вылито в бочки, а пустая посуда снова не водружена на свои места. А как он потчевал погонщика? Будто тот не просто рабочий агроучастка, а по меньшей мере визирь эмира бухарского. Когда за ужином Пулат обращался к тога с каким-либо вопросом, то он отвечал сбивчиво и тихо, будто провинившийся ребенок. «Видно, боится, что о его оплошности догадается гость», — решил Пулат и оставил его в покое, хотя хотелось расспросить о многом. Но и после того, как погонщик уехал, тога не изменился.
— Хоп, тога, — сказал Пулат бодрым тоном, — не казните себя так жестоко, ведь без худа добра не бывает, верно? Зато теперь вы, как говорится, мулла в этом деле!
— Так-то оно так, — кивнул тога, — но ведь здесь, — он положил руку на левую сторону груди, — покоя нет, джиян!
— Лучше расскажите, как кишлак пережил нынешний день, — попросил Пулат.
— Ни мне говорить, ни тебе слушать, — усмехнулся тога. — Еще пели последние петухи, а народ повалил, оказывается, на твое поле. Я-то откуда узнал об этом, заснул перед самым утром, ну и хола твоя решила не будить меня. Уже солнце взошло, а народ ждет, когда же ты наконец появишься там с трактором. Ждет, ждет, никого и ничего нет! Вернулись все в кишлак и прямо к тебе домой. Тут и я проснулся от их шума. Вышел к ним, поздоровался. «Где же, — спрашивают, — Пулат-палван, ведь он сам утром пригласил всех в поле?!» «Уехал, — отвечаю, — ночью в Шерабад по срочному делу, должен скоро вернуться». «Наверно, хвосты от своих волов забыл прихватить?» — произнес Маджид-бобо. Все, конечно, покатились со смеху. А меня это так взбесило, что сам не помню как сдержался от крепкого словечка. Вчерашние слова Мехри рождали в голове мысли одну страшнее другой. «Время позднее, — думаю, — смутное еще. Не дай бог и в самом деле какой-нибудь недобитый басмач пристрелит, какими глазами придется мне на жену твою и внуков смотреть? Выйдет, что это я по глупости своей осиротил их!.. А еще… Думаю, схватили тебя бандиты и глумятся над тобой, ведь они это умеют делать, будь они прокляты! И опять себя виноватым чувствую. Столько боли на тебя наслал, мыслю, по своей дурости!..» Словом, то, что я пережил сегодня ночью, самому заклятому врагу не пожелаю! Да-а, все это вмиг снова пролетело в моей голове после слов старика, и… пришлось признаться людям, что щедрость моя была неразумной и преступной, потому что я раздал им то, что принадлежало государству. Сказал им, что ты уехал не за хвостами, а за керосином. Успокоились бандыханцы, стали расходиться по домам, а меня попросили, чтобы я, как только ты вернешься, сразу оповестил их. Так что ты отдыхай, Пулатджан, а я пройдусь по кишлаку.
— Не надо, тога, — сказал Пулат, — утром заведем трактор, прицепим плуг и проедем по улицам. Его шум посильнее голоса любого крикливого петуха.
— Хоп, — произнес тога, подумав, и спросил: — Ну, а как сам-то съездил?..
…Пулат гнал коня по степи напрямик, точно царский гонец. Приехал в Шерабад, когда город уже спал, света ни в одном окне, собаки и те не лают. У ворот дома Истокина слез с коня, провел рукой по его крупу, и полную ладонь пены набрал. Подумал, что надо дать животному остыть, да и самому малость в себя прийти. Взял лошадь под уздцы и пошел по улице к реке, там ветерок дует свежий, решил, что быстрее остынут оба — и конь, и сам он. Через час, примерно, постучался в ворота. Услышав, как слабо скрипнула дверь дома, он опять начал волноваться. «Какой позор! — подумал он. — Я сам должен сообщить об этом другу, который для меня дороже родного брата, огорчить его!..»
— Кто там? — громко спросил Истокин.
«Ну, а кому, как не брату, и рассказывать о своей беде, — меж тем мелькнула мысль у Пулата, — кто лучше его сможет понять и помочь?!»
— Я, Пулат, — ответил он и почему-то уточнил, — из Бандыхана!
— Я по голосу тебя и через сто лет узнал бы! — сказал Михаил, открывая ворота, — заходи.
— Ассалом алейкум, Мишавой, — поздоровался Пулат, войдя во двор и ведя за собой коня.
— Ваалейкум, — ответил Истокин и рассмеялся: — самое время здороваться… Три часа ночи! — Он пошел вперед, чтобы предупредить жену о госте. Такова традиция: гость, даже такой поздний, уважаем, и его надобно принять, как подобает.
Пулат привязал коня в дальнем углу двора, задал ему клевера и вошел в комнату, освещенную светом тридцатилинейки — гордости семьи Истокиных. Такой лампы не имел даже председатель окружкома. Ксения-опа собирала на стол, а на керогазе уже шипел чайник. В этом доме твердо знали узбекский обычай — «сначала еда, а потом беседа», и потому, пока гость не выпил пиалу чая, не поинтересовались причиной столь позднего визита.
— Беда, Мишавой! — произнес Пулат и подробно рассказал о случившемся в кишлаке. — Позор обрушился на мою голову! Пообещал утром показать насмешникам и скептикам, как работает машина, и на тебе…
Истокин внимательно выслушал его, сначала хмурился, а затем внезапно расхохотался, да так громко, что Ксения-опа заметила ему:
— Сына разбудишь, Миша!
«Видно, не так уж и тяжела вина тога», — подумал Пулат, наблюдая за реакцией друга. Стал успокаиваться и сам. Миша, правда, тише, но продолжал смеяться, у него даже
