Четко движется секундная стрелка на старых пузатых часах, прошедших с Павлом Тимофеевичем весь путь — через многие стройки страны, через военный Урал, через фронт, через незабываемые дни Днепрогэса, — сюда, на славный канал.
Ближе, ближе друг к другу два встречных потока. Кажется, будто вода нарочно медлит, испытывая терпение людей. Лишь посередине русла бегут выброшенные вперед острые ее языки.
Сердце строителя бьется все чаще, все неистовее. Павел Тимофеевич встает, чтобы лучше видеть. И вот передовые языки потоков сомкнулись. Встретившиеся воды схлестнулись, закружились, запенились. Вода обоих потоков быстро заливает последние сухие пространства дна. Еще несколько минут — и полноводная река уже течет в ровных, точно по линейке вычерченных берегах.
Павел Тимофеевич успевает заметить, что произошло это в 1 час 55 минут и 30 секунд. Но больше он ничего уже не видит: ни канала, ни циферблата часов, ни ликующего на берегу народа. Крик его, вырвавшийся из груди, вливается в общее могучее «ура», все кругом расплывается и точно растворяется в общем ощущении огромного счастья, счастья созидания, счастья осуществления большой мечты — самого большого счастья, какое только может испытать человек.
— Ведь вот, кажется, будто и просто выполнить вашу просьбу. Столько людей каждый день видишь, столько кругом нового, небывалого…
Начальник стройки поднялся из-за стола, прошелся по комнате. Щегольские, ярко начищенные сапоги его поскрипывали. Была ночь. В квартире, чисто прибранной, но по-холостому неуютной, было тихо. Постукивала вода в батареях центрального отопления. Кто-то далеко не очень умело играл на гармошке. Но однообразная мелодия, смягченная стенами, едва слышная, приобретала неожиданную прелесть.
Скрип сапог раздавался резко, как звон двуручной пилы.
— Рассказать о какой-нибудь интересной, особо запомнившейся встрече?.. Так-так-так…
Собеседник произнес это задумчиво, как бы разговаривая сам с собой. Высокий, тяжеловесный и в то же время какой-то весь собранный, с голым, чисто выбритым черепом, он остановился около одного из окон и отбросил штору.
Черная, густая тьма прильнула к стеклу. На ее фоне, как на старой китайской гравюре, мерцали причудливые контуры сказочного леса, выгравированные морозом.
Стрелка на стенных часах медленно шла по кругу. Казалось, хозяин кабинета, стоя у окна, думает о чем-то своем, очень далеком от заданного ему вопроса.
Вдруг он резко отвернулся от окна:
— Хорошо. Я расскажу, пожалуй, один такой случай… Только не удивляйтесь, случай будничный и даже к нашим делам прямого отношения не имеет. Садитесь, а я буду ходить. Так, на ногах, лучше отдыхается…
Так вот, произошло это в моем кабинете. Народу ко мне ходит много. И вот как-то, в начале лета, предстал передо мной какой-то молодой человек. Вошел и говорит: «Я к вам с жалобой на непорядки в вашем управлении». Произнес он это тихо, вежливо, но почему-то я понял, что в нем все кипит и что он, должно быть, все силы напрягает, чтобы не сорваться… Пригляделся. Лицо крупное, некрасивое, но привлекательное — юношеской чистотой своей, что ли. Глаза сердитые, на щеках румянец пятнами, скулы так-и ходят. Очень он мне вдруг почему-то сына моего, Борьку, напомнил, который погиб где-то в этих краях в сорок втором году.
«Что ж, говорю, садитесь, молодой человек, выкладывайте, чем наше управление вам не угодило». Бросил на меня сердитый взгляд. «Вы, говорит, товарищ начальник стройки, пожалуйста, не улыбайтесь. Я пришел заявить, что набором кадров ведают у вас сухие чиновники, деляги, плохо разбирающиеся в политике партии». Отвечаю ему совершенно искренне: «От вас, мол, первого такое слышу. Очень строгий, должно быть, вы человек». А надо вам сказать, что на кадрах сидят у нас люди толковые, опытные. Говорю ему: «Переходите, товарищ, к фактам. Чем это наши кадровики в ваших глазах так себя уронили?»
Он весь как вспыхнет: «Прошу оставить этот шутливый тон! Я пришел к вам по делу, и извольте слушать серьезно». Отчитал он меня таким образом и выкладывает жалобу. Оказывается, не приняли его на курсы экскаваторщиков. У него среднее образование, и ему предлагают идти на любые курсы: десятников, геодезистов, лаборантов, диспетчеров. А он в экскаваторщики — и только!
Выслушал я и отвечаю, что если он прав, то сухой и отсталый чиновник — это я сам, потому что именно я такой приказ и подписал. Он хмуро мне так: «Неверный приказ, отмените». Очень он был хорош этой своей юной настойчивостью, непосредственностью, верой в свою правоту. В искреннем негодовании было что-то подкупающее, и захотелось мне обязательно убедить его в моей правоте.
Чуть не насильно усадил его в кресло и говорю: «Объясните подробно, почему приказ мой кажется вам неверным. На стройку стремитесь попасть не вы один — тысячи! Наша и моя лично обязанность — целесообразно, с большей пользой распределить людей, помочь им найти профессию. Тех, кто имеет аттестат зрелости, мы направляем туда, где их образование может им больше пригодиться». Слушал он меня, слушал, да как вскочит: В глазах торжество, какое иной раз увидишь у задорного охотника, когда ему хитрую дичь удалось подстеречь.
«У вас, говорит, передовая стройка, ведь так? Здесь столько техники, и такая техника, что существенные различия между умственным и физическим трудом тут у вас быстрее ликвидируются. Так? Я, говорит, уже побывал на объектах, видел машины. Разве у тех, кто на них работает, физический, а не умственный труд?» И, не давая мне возразить, продолжает: «Разве с ним сравнишь труд десятника! Труд в нашей стране — творчество, а творчество — это уже сфера ума, а не физической силы. Советую вам отменить свой приказ, и как можно скорее».
И все это говорилось с такой горячностью, с таким сознанием правоты, что и рассердиться-то на него было нельзя. Понравился он мне очень. Но ведь таких сотни. Признаюсь вам, больно мне было ему отказывать, и постарался я это сделать как можно мягче. Уважаю, мол, ваше стремление, но исключение для вас делать не считаю возможным.
Вскочил он, глянул на меня эдаким испепеляющим взглядом, выхватил из кармана красненькую коробочку, что-то оттуда вытащил и бряк мне о стекло стола! Это была золотая медаль. «Меня, говорит, с этим в университет без экзамена примут, а вы на курсы экскаваторщиков не пускаете. Ничего, говорит, я прав и своего добьюсь». Вышел и дверью хлопнул так, что штукатурка посыпалась.
Начальник стройки, продолжавший все время ходить, остановился у стола. На лице у него появилось какое-то новое выражение. Оно будто обмякло и оттого сразу постарело, но стало проще и мудрее.
— Очень, ну очень он мне моего Борьку напомнил… Тот с первого курса машиностроительного пошел добровольцем на войну. Должно быть, так же вот скандалил в военкомате, отстаивая свое право идти на фронт.
— Ну, а этот как?
— Что вы спросили?.. Ах да, как этот юноша с золотой медалью? Он своего добился. Пожаловался на меня министру, и нам разъяснили, что приказ неправильный. Пришлось отменить.
— А сам он?
— Сам-то?
Начальник порылся в бумагах, стопками лежавших на окне, вынул вырезку из газеты, хранившуюся в одной из папок. На фотографии на фоне четырехкубового экскаватора «Уралец» был изображен высокий, худой юноша с крупным, угловатым лицом. Внизу была помещена статья, в которой рассказывалось, как он и его бригада отличились на проходке трудного участка и какое интересное нововведение он для этого придумал.
— Это он?
Собеседник не отозвался. Опять стоял он у окна, смотрел куда-то вдаль, во тьму, может быть на далекие огни стройки, и рука его машинально чертила на узорчатой морозной плёнке, заволакивавшей теперь почти все стекло: «Борис, Борис, Борис…»
О человеке этом мы услышали, еще не добравшись до стройки, на вокзале, зайдя перед выездом на трассу пообедать в станционном буфете. Добрую половину буфетного зала занимала шумная компания молодых людей. Их чемоданы, баулы, вещевые мешки громоздились под окном, в сторонке. Сами же молодые люди, громкоголосые, обветренные, с руками и лицами, покрытыми зимним, фиолетовым загаром, сидели за сдвинутыми столиками, на которых теснились тарелки с закусками и бутылки. Как все, кто работает на открытом воздухе, они разучились соразмерять свой голос, и говор их гремел на весь зал.
Из их беседы нетрудно было выяснить, что все они — экипаж какого-то большого земснаряда, что, окончив свое дело на канале, они вместе отправляются на новую стройку, под Жигули, где им предстоит обновить небывало большое землеройное судно. Это явно льстило их самолюбию. Но, как всегда в таких случаях, всеми своими мыслями молодые механизаторы были еще там, откуда они только что уехали. Они вспоминали о канале тепло, с легкой грустью, точно ученики о родной школе в час расставания с ее стенами. И в разговоре их, оживленном легким хмелем, часто мелькало имя какого-то Федора Ивановича, который всем им, повидимому, был очень дорог и о котором они вспоминали теперь с особым вкусом.
