— Верно, кум Влас, жевал бы, да боюсь опять не пришлось бы жевать. Мыслимое ли дело ты судишь, кум Влас. Я чтобы привел в колхоз табун коней и коров, а Егор Бедулев придет, это, с дюжиной ложек. Помешкаю. Вот когда Бедулевы сравняются со мной, тогда я погляжу, впрягаться ли мне с ним в одни оглобли. А то не сделаться бы у него батраком: я робить, а он лопать.
Собрание загудело: одни одобряли слова Кадушкина, другие возмущались.
— Лупцуй их, Кадушка.
— Ни черта не боится, складень окаянный.
— Погоди, дождется.
Под шумок Ванюшка Волк пробрался вперед и сунулся на сцену, но его стянули за полу пиджачишка. Он, распялив рот толстыми пальцами, свистнул, заорал:
— Не хочу в артель с мироедами.
Зал зашумел. Поднялся свист.
Яков Умнов нырнул в гримировочную, бухнул в колокол — медный звон покрыл шумную сходку, дрогнули стены поповских хором, налились гудом, мужики смеялись, бабы затыкали уши, старухи крестились на малиновый благовестный звон. Колокол долго не мог успокоиться, и оглушенные люди с молчаливым ожиданием провожали отходящие звуки.
— Неужели каждый раз так вот и станем бузгать в колокол, чтобы добиться тишины, — укоризненно сказал председатель Умнов. — Где ваша сознательность, товарищи мужики? Продолжайте, Семен Григорьевич.
В ушах все еще качался колокол, и Семен Григорьевич говорил, не слыша своего голоса, без прежнего подъема и настойчивости.
— Советская власть, граждане односельчане, поручила вам самим устраивать свою дальнейшую жизнь, а вы деловой разговор подменили криком. Криком избу не срубить. Пользуясь нашей неорганизованностью, поднимают голос громилы и хулиганы. Кто призывает к беспорядкам? — Выйди на круг! Отошло время крика и беззакония. Я еще раз говорю, колхоз — дело сугубо добровольное. Не желает Федот Федотыч вступать — его воля. Не станем его, как кутенка, носом в молоко тыкать. Прозреет, сам потянется. Только тогда потруднее будет со вступлением. Коллективное хозяйство лежит у самого сердца нашего трудового государства, и государство всеми силами станет помогать ему. Первая мера — земельный отдел выделит колхозу лучшие земли и близкие на вечное пользование. Единоличник — само слово говорит — один, единица. А одному можно и подальше земельку нарезать. А коллектив есть коллектив…
— Не огорчили бы.
— А ежели нас, как и при коммуне, единоличников, окажется больше коллективистов? Тогда как, Семен Григорьевич?
— И тогда так же: колхозу лучшая земля. Доброе семя надо положить в хорошую землю.
— Голуба Семен Григорьевич, а ежели срок передела не подоспел?
— Понял тебя, Федот Федотыч, — прервал Семен Григорьевич Кадушкина и, переглядываясь с ним, объяснил всему залу:
— Тихо, товарищи, тихо. Этот вопрос беспокоит не только Федота Федотыча. Одному раньше времени жалко упустить от себя хорошие деляны, другому не терпится скорее сбыть с рук недородный суглинок или мочажину. К весне в связи с организацией у вас коллективного хозяйства «Красный пахарь», земельные органы проведут полный передел земли. Теперь вот и знайте, имейте в виду, что при переделе преимуществом будет пользоваться опять же колхоз, о чем я уже говорил.
— Запустят пашню!
— Пиши пропала. Самая добрая.
— Не хорони ране смерти.
— Куда денешься?
— Пиши давай.
— Не огорчили бы.
— Даешь передел!
— Не пойду за голхозом.
— За землицей-матушкой куда хошь сманят.
Как Умнов ни торопил собрание, оно затянулось до глубокого вечера. Стоявшие на ногах сели на пол, в задних рядах выспаться успели. Керосиновые лампы задыхались и коптили от недостатка воздуха. Запись в колхоз перенесли на другой день. По домам расходились уставшие, осоловелые, без лишних разговоров: впереди была многодумная ночь.
После сходки милиционера Ягодина взял к себе на ночлег председатель Яков Назарыч Умнов.
В ночи полоскался холодный, тяжелый дождь, который тотчас насквозь пробил на Ягодине его казенную шинельку. А Яков Назарыч на полдороге к дому с недоверием почувствовал под пальцами правой ноги студеную сырость, не хотел верить, что так не ко времени сапог дал течь. «И обсоюзить теперь не на что — получка звон где, — тоскливо подумал председатель. — Зима идет — пимов нету. О всем селе пекусь, каждому хочу дать потолще ломоть доброй жизни, а у самого сапоги хизнули — кто подумает?»
— Товарищ милиционер Ягодин, в округе не слыхать, обувки сельскому активу не подбросят? Осень вот. Зима и все такое.
— Не слышал, товарищ председатель. Заявку пошлите.
Только еще стукнули воротами, а мать Якова, Кирилиха, ждала, видимо, засветила огонек — в окнах трепыхнулся чуть живой светлячок.
Разулись под порогом, и Яков Назарыч долго мял в руках грязный сапог, отыскивая дыру и вздыхая.
— Каши просят? — спросил Ягодин, оглядываясь и радуясь на свои сапоги из новой яловины.
— День и ночь на ногах — вот и спустил. Проходи, товарищ милиционер Ягодин.
Ягодин в шерстяных домашней вязки носках мягко ступил к столу. На холщовой скатерке стояла жестяная лампа с изломанным и заклеенным бумагой стеклом, лежала замусоленная колода карт. Валялась луковая шелуха вперемешку с рассыпанной солью.
— Картофка тутока в чугунке, — сказала Кирилиха с печи. — Да ты вроде не один. А у нас, как на грех, крошки хлеба нет. Вышел. К завтрему замесила.
Из-за трубы пластался дым — Кирилиха курила трескучий, вероятно плохо изрубленный, самосад и без умолку говорила о квашонке, о какой-то мокрой рубахе и решете, зная, что ее не слушают. А Яков Назарыч вытащил на стол чугун с картошкой, натряс на скатерку золы, выставил решето с сухарями, из которого так и брызнули тараканы, обрываясь на пол.
Ягодин достал из своей сумки кусок сала и хлеба. Но Яков Назарыч гостевой еды не тронул — жевал картошку с размоченными сухарями, густо вываляв ее в серой зернистой соли.
— Не глянется мне нонешнее собрание, — завел разговор Яков Назарыч и крепко хрустел солью, недоразмокшими сухарями, луком. — Семен Григорьевич Оглоблин задвинул бедноту в речах. В тень задвинул. Вроде не беднота весь становой костяк «Красного пахаря». Помяни мое слово, товарищ милиционер Ягодин, после нонешнего собранья крепыши задерут нос — не подступись. Прижимов их надо брать.
— Не велено. Сказано, словом, убеждением.
— Да ведь, товарищ милиционер Ягодин, двор на двор не приходится. А по сегодняшним речам всем, выходит, взяться за ручки и айда в новую жизнь. Я через это не вижу новой жизни. Кулак или лошадный опять, он ни в жизнь не пойдет с бедняком.
— В артельном труде все выравняются, товарищ председатель. И каждый будет есть свой хлеб.
— А слышал, что Кадушкин-то сказал: калачом не заманишь.
— Но ведь там, товарищ председатель, и то было сказано, что коллективному хозяйству отойдут лучшие земли, и само собой мужик долго не продержится на заячьих загонах. В колхоз придет с протянутой рукой. Проситься станет.
— Да он, тот же Ржанов или Кадушкин, он до колхоза промотает все свое хозяйство, лошадей, коров и телеги, так он мне на кой черт нужен, товарищ милиционер Ягодин. Зачем он мне, порожний-то? За евонное имущество надо бороться. Со ссудами, слышал, государство пока не сулится. А жить чем? Я правильную линию вот такую высказываю: надо привлекать к коллективному зачину середняцкие, крепкие хозяйства, но без самих хозяев. Вот я за это — «за». Обеими руками. Только чтобы сами хозяева воду не мутили. Все эти Ржановы и Кадушкины. Сдай все в артель, а на самого мы еще поглядим.
— Ты, товарищ председатель, право, помешан на этом деле, за грудки чтобы. Это как раз вода и есть на мельницу оппозиции.
— Сальца разве твоего испробовать, — не устоял перед соблазном Яков Назарыч. — А сальцо, видать, на хлебе выращено. Свое али казенный паек?
— Паек.
— Товарищ милиционер Ягодин, ты к нам как, навовсе? — Яков Назарыч вытер засаленные руки о волосы. — Жилье найдем. Да хоть и у меня живи.
Милиционер Ягодин, не умевший по молодости утаивать своих мыслей, усмехнулся:
— Поуютней бы где местечко, товарищ председатель. У вас от одних тараканов деру дашь. Ведь они небось и в постель лезут?
— А ты, милиционер Ягодин, из какого происхождения?
— Воспитывался в сиротском приюте, потом на Каме в сплавной конторе работал, на сплаве. Плоты гонял. Два раза, до Астрахани спускался.
— И неужели тараканов не видывал?
— Видывал, да лучше без них, — опять усмехнулся Ягодин.
— Конечно, лучше. Какой разговор. Я, видишь, за сельсоветскими делами и дом, и хозяйство запустил. Пожалуй, хуже всех живу. Надо и о себе подумать. Слышь, матка, надо бы вывести тараканов-то.
— Ног не отъедят, чего испужался, — подала голос с печи старуха. — Их, окаянных, по первой стыни выморозить можно. Двери отворим, и передохнут.
