— Жизнь! — говорит и Юрий Заринчук, осторожно вылавливая из пруда отяжелевшую от взятка пчелу. Она некоторое время лежит у него на ладони золотым самородком, потом, отчаянно взмахнув прозрачными крылышками, ввинчивается в небо и; падает на леток, облепленный такими же труженицам и, как она.
Вечереет. Мимо пруда по узкой полевой дорожке проходят к Черемошу девушки.
Плавала лебедка
В лебединой стае.
Крикнул белый лебедь,
К милой подлетая:
— Ты скажи, родная,
Что тебе не спится?
Иль пора настала
Сердцу чаще биться?
И лебедка другу
На то отвечает:
— Соловушка в роще
Мне уснуть мешает.
Песня окликает подруг со всех полей. Девушки шагают в обнимку, как молодые годы, а позади них все подымаются и подымаются нивы, выкидывая первый колос и первый цвет. Разворачивается тот незабываемый праздник весны, когда каждый злак стремится порадовать человека, дорасти до него, одарить его нежностью животворной пыльцы.
— Растет земля. Как никогда растет, — шепчет старик, и все его мысли только о жизни.
* * *
— Да не может быть?! — у Марьяна Букачука глаза становятся круглыми от испуга.
— Как не может быть? Сам, собственными глазами, видел. А Настечка, и Мариечка, и Катеринка, и другие девчата собрались их встречать… Парни вздумали провести плот разом в десять клетей, — волнуясь, объясняет Дмитро Стецюк. — Помирать им, что ли, захотелось в одночасье, детям нашим?! Пойдем, пойдем живей, может отговорим. Пойдем, Марьян!
— А, горюшко мое! — и старший пастух стал спускаться с горы. — Такого плота еще во всей Гуцульщине не бывало!
Карпаты величественно колышутся в весеннем мареве. Кажется, синие от пихт и зеленые от лугов горы перегоняют, спускают в долину солнечное золото и оно в грузном неводе покачивается на волнах Черемоша.
На воде, привязанный к стоякам, колышется гигантский, в десять клетей, плот. К тяжелым рулевым веслам стали Василь Букачук, Иван Микитей и Семен Бойко. Марко Лычук и Володимер Рыбачок дружно сбрасывают чалки.
— Не поспели! — кричит, подбегая к берегу, Марьян.
— Не поспели, — беспомощно вздыхая, повторяет Дмитро. — Не может гуцул напутствовать недобрым словом. Не может, а лучше, чтобы мог.
— Счастливого плаванья! — машут крысанями Марьян Букачук и Дмитро Стецюк.
— Отец, не горюйте! — кричит Василь.
— Не горюйте, отец, — улыбается Стецюку Микитей.
— Хорош у вас сын! — дружески посмотрел Марьян на Дмитра. — Скоро свадьба?
— Разве я знаю? Прежде мы детей учили, а теперь… — он замахал крысаней и отер ею набежавшую слезу. — Даже не верится, Марьян, что у нас такие дети.
Плотогоны выводят плот на середину реки.
Издалека назойливо наплывает угрожающий гул. Кажется, будто гудят какие-то подземные адские жернова, размалывая покой природы на хмурые зерна тревоги. Это клокочет, беснуется на пороге вода, и гул ее нависает над оглохшими пихтами, шума которых здесь не услышишь ни в одно из времен года.
Плот все стремительнее втягивается в свирепую, покрытую пеной пасть переката. Вот первая клеть взлетает на гребень порога, на миг повисает в воздухе и стоймя падает вниз. Вода и пена покрывает и бревна и плотогонов. А сверху напирают одно на другое следующие звенья.
Но вот над волнами неясной скульптурной группой подымаются плотогоны. Ритмично повернулись весла, и притихшие клети на некоторое время покоряются человеку.
С высокого берега раздается разбойничий свист. На маленькой скалистой площадке беснуется, захлебываясь от хохота, уродливая фигура Нарембы. Но только плотогоны заметили его, как он словно сквозь землю провалился.
— Тьфу, тьфу, тьфу! — трижды сплюнул через плечо Бойко. — Не к добру эта встреча… Ой! — глаза его налились ужасом. Он первый заметил, что вдали, там, где берег круто спускался к воде, Черемош перегородило свежесрубленное дерево.
— Приготовили нам в ущелье смерть… — Побелевший Иван Микитей вздохнул, обвел взглядом подточенные водой и тиной скалы и хотел было отчаянным движением сорвать рулевое весло.
— Правь, Иван! — властный голос приковал его к рулю. Василь склонился к товарищу, поцеловал его. — Рулевой должен править до последней минуты.
От трех равномерных ударов вода забурлила, вытягивая тело плота и приближая его к столетней пихте, соединяющей берега не мостом, а смертью.
Но что это? На пихте вдруг появились девушки.
«Переходят на тот берег. И ничего не знают, — с тоской подумал Иван. — Может, и Настечка с ними».
Вот девушки спрыгнули с живого моста, и головы их замелькали в прорезях ветвей.
— Василь, да видят ли они нас-то? — забеспокоился Иван. — Еще и сами погибнут… Гей, гей! — крикнул он что было сил.
«Гей, гей!» — отозвались дикие ущелья.
Но девушки даже не оглянулись на крик. Обхватив вершину пихты, они принялись оттаскивать ее в сторону. И вот дерево, затрепетав всеми ветвями, передвинулось по каменистому дну. Между пихтой и берегом открылось незагороженное водное пространство. Вот плес расширился еще немного, и плотогоны направляют плот туда.
«Мариечка!» — Василь узнал свою милую и чуть не подрезал берег крайними бревнами.
— Настечка, беги на тот конец пихты! — кричит Иван.
Плот, черкнув по берегу и по ветвям пихты, вылетает на простор.
— Счастливого плаванья! — кричат позади обнявшиеся Мариечка и Настечка. Их глаза лишь на миг встречаются с напряженными взглядами парней.
— Счастливого плаванья! — приветствуют сплавщиков девушки, стоящие впереди, и на плот летят вешние цветы.
— Молодцы! — улыбаясь, покачивают головами пожилые гуцулы.
А плот уже вплывает в вечер. Иван снимает весло со штыря, зажигает смоляной факел — лушницу, — кладет ее на плечо и стоит с нею, как Прометей.
Мерцающий огонь, а еще более того чуткий, никогда не изменяющий слух помогают плотогонам не сбиться с фарватера. И они застыли у весел, настороженные и могучие.
* * *
Звено Олены Побережник рыхлит междурядья, время от времени тревожно поглядывая на приближающийся трактор.
— Я ж ему по-хорошему сказала: не пущу на свою делянку — и все. А он подбоченился и хохочет, как герой: машина, мол, лучше распушит, чем сапка! — в который уже раз пересказывает Олена женщинам своего звена разговор с трактористом. — Может, и лучше, да зато как она утаптывает почву! Это же вес, железо тяжелое. Оно по всему полю торную дорогу прокладывает… Ой, сюда идет!
Олена, размахивая сапкой, устремляется наперерез трактору.
— Стой, говорю тебе! Стой! Слышишь, Павлусь, стой!
— Опять вы за свое? И как у вас язык не распухнет!
— Павлик, я тебе вечером пол-литра поставлю, только не кромсай ты мне поле и сердце мое, — просит Олена, понизив голос, чтобы не услыхали женщины.
— Вы что, тетка, белены объелись сегодня или с дядькой Лесем не доругались за ночь? На черта мне ваши пол-литра, когда я дело делаю!
— Так ни мой поклон, ни моя водка не останавливают тебя? — рассвирепела Олена. — Так я тебе сама путь перегорожу! Стой, выродок, а то под колеса лягу! — Олена ударила сапкой по радиатору и вросла в землю перед машиной, готовая на все.
— Чтоб вам пусто было! У меня тоже самолюбие есть! — Павло круто повернул машину на дорогу.
— Видите, остановила все-таки! — отирая пот, сообщила Олена своему звену.
— Павло, заезжай на мою делянку, — подходя к трактористу, предложила Ксеня Дзвиняч.
— Пускай едет! — злобно бросила Олена. — Теперь, Ксеня, получишь ты свои центнеры, когда рак свистнет, а муха закашляет… Лучше останови его, как я!
— Рост у меня не тот, что у вас, Олена. Это вам при вашей дородности под стать трактор остановить.
— А то нет! — ответила Олена, потрясая сапкой. — Пусть не думает, что я хуже всех. Ксеня, любушка, чернеет твое поле, совсем черное! — с ужасом воскликнула она, глядя на разрыхленную почву. — Догони его, догони скорей! Сама боишься — так я для тебя, так и быть, своим телом заслоню, не пожалею!
— Оленка, я в науку верю, — с тревогой ответила Ксеня.
— Ты глазам своим верь, — рассердилась Олена и не могла успокоиться до прихода домой.
В хате она застала Леся. Он сидел за столом и, наморщив лоб, писал что-то.
— Лесь, ты что пишешь? Письмо? — подходя к столу, спросила Олена.
— Нет, корреспонденцию.
— Корреспонденцию? А ты не собираешься выехать в Станиславскую редакцию, как тот корреспондент, что к нам приезжал?
— Пока не собираюсь.
— О чем же ты пишешь?
— О работе нашей бригады. И еще о том, как одна женщина из нашей бригады хотела остановить сапкой трактор и сбавить урожай.
— Это из твоей бригады женщина?
— Сказал ведь уже, что из моей. Ты чего расстроилась?
