И, не дождавшись ответа, он растянулся на траве рядом с Федей.
– Замерз. Часа полтора из реки не вылезал. Вода – мировая. – Игорь с удовольствием подставлял горячему солнцу спину, босые ноги, мокрую голову. – Ну, сегодня нашел что-нибудь выдающееся?
Федя покачал головой:
– Ничего особенного.
– А я, брат, двадцать страниц из Гегеля на крыше проштудировал. Здорово?
– Не одобряю, – ответил Федя. – Этим ты займешься зимой, в Москве. А сейчас лучше бы ты жизнь изучал.
– Жизнь?! – Игорь засмеялся. – Пусть жизнь изучают люди без полета, а мне ее с крыши видно с Гегелем в руках.
– Ну, не ври! – рассердился Федя.
Другой бы обиделся на товарища, но Игорь спокойно сказал:
– Подумаешь, колхоз! Тут изучать нечего. Вот Вселенную изучить – это сложно…
Федя приподнялся на локтях и, не слушая Игоря, заговорил медленно, четко, как на сцене:
– Приезжаешь ты в Москву, встречаешься с академиком Мышкиным. «А! Игорь Пересветов! Будущий гениальный писатель!» – приветствует тебя ученый.
Федя вскочил, шаркнул по траве босыми ногами, сделал жест рукой, будто снимал шляпу.
– «Что-то давно не видно вас нигде?» – Затем он удачно изобразил Игоря: засунул руки в карманы, отбросил немного назад голову, прошелся взад-вперед широкими шагами и сказал глуховатым голосом: – «Жил в сибирском колхозе, в Семи Братьях». – «О! Это очень интересно! Крайне интересно! Для будущего писателя это просто клад! Скажите, уважаемый, большой колхоз в этих Десяти Братьях?»
Федя изобразил, как ученый, ожидая ответа, с любопытством вытянул шею и приоткрыл рот.
– «Большой! Вот такой!» – Федя важно отставил ногу и выбросил руки в стороны, как бы пытаясь охватить огромное пространство. – «Гм!» – разочарованно сказал академик, – и Федя сделал жест рукой, будто он поправлял очки. – «А какой доход государству дает этот колхоз?» – Федя недоуменно развел руками: – «Еще… еще не подсчитали…» Академик удивлен, даже возмущен. Его брови взлетели вверх. Он спрашивает уже придирчиво, как отстающего ученика: «Скажите, молодой человек, какие новые методы применяются в колхозе по выращиванию молодняка? Меня это крайне интересует. А вы, конечно, не раз бывали на фермах?» – Федя выхватил из кармана платок, наспех вытер лоб, нос, шею и, заикаясь, сказал: – «Простите, Иван Борисович, я опаздываю на лекцию». Вот так ты видишь жизнь с крыши с Гегелем в руках!
Игорь от души посмеялся над Фединым представлением, а потом замолчал и задумался. Феде показалось, что не зря он разыгрывал в лицах диалог академика с Игорем.
Показывая на холмик, на котором лежал Федя, Игорь сказал:
– Эх ты, ученый-практик, всю богородскую траву помял!
Федя взглянул на траву с белыми цветами, образец которой он недавно положил в пресс.
– Это не богородская трава. У богородской травы цветы розовато-сиреневые, она много меньше и очень ароматная, а это ничем не пахнет.
Он сорвал травку и снова стал разглядывать ее.
– А в самом деле походит, очень походит на богородскую!
И вдруг он вспомнил слова Савелия Пряхина, сказанные им однажды, что свет-трава походит на богородскую, только выше ее, без запаха и цветет белым и розовым цветом.
Он наклонился к холмику и увидел, что некоторые стебли этой травы были покрыты не белыми, а бледно-розовыми цветами.
У него задрожали руки, дыхание стало осторожным, как будто он боялся кого-то спугнуть. На лбу и на носу выступили мелкие капельки пота.
– Что с тобой? – спросил Игорь, беспокойно приглядываясь к товарищу. – Заболел?
– Нет, Игорь, не заболел. Мне кажется, что это свет-трава.
Игорь вскочил на колени и закричал:
– Давай скорее лупу!
Федя растерянно сунул ему в руки лупу, словно Игорь мог установить, подлинно ли это свет-трава.
Игорь положил траву на ладонь и долго разглядывал ее через лупу, пожимая плечами и вздыхая от собственного бессилия.
– Ну, Федька, надо же что-то делать! Я чувствую, что это самая настоящая свет-трава, безо всякой подделки! Может быть, выкопаем весь этот холмик и унесем с собой?
– Чудак! – улыбнулся Федя. – Да ее везде полно! Нет, не то ты говоришь. Надо немедленно ехать к старику Пряхину.
В любое время дня все привыкли видеть Савелия Пряхина во дворе, под навесом. Он обычно сидел на низкой скамье, собирал новые, пахнущие свежим кедром кадушки или же надевал обручи, кое-где прихваченные рыжей ржавчиной, на старые, почерневшие в хозяйстве ушаты.
Теперь в беспорядке лежали под навесом недоделанные кадки, валялись обручи и гладко обстроганные доски, заготовленные для днищ. Сиротливо стояла пустая скамья, а Савелий Пряхин лежал на столе, возле окон, торжественный и строгий, с выпростанной из-под белой простыни длинной седой бородой и сложенными поверх нее худыми руками.
Он давно пережил и детей своих и товарищей. Смерть старика не была неожиданной, и все же внуки и правнуки, соседи и просто знакомые встретили ее с глубокой печалью.
Поддаваясь общему настроению, у изголовья умершего плакала и Саня. Думала она в этот момент о том, что Савелий Пряхин знал ее прапрадеда. А для нее, как в далеком сне вспоминающей отца и мать, это было очень дорого.
Рядом с Саней часто сморкался в большой клетчатый платок Федя. Он жалел жизнелюбивого старика Савелия.
Вспоминалась первая встреча с Савелием, когда под влиянием его слов Федя поверил в существование свет-травы. Вспоминалась душистая темная ночь на сеновале без сна, та ночь, когда Федя твердо выбрал профессию… И в этом тоже была доля участия старика.
Игорь стоял в стороне и с обычным спокойствием, которое сейчас раздражало Федю и казалось ему неуместным и даже неприличным, смотрел то на мертвого, то на присутствующих.
Еще вчера старик был здоров и бодр. Саня, Игорь и Федя вечером пришли к нему с пучком вновь собранных растений.
Что-то похожее не то на радость, не то на тревогу промелькнуло на спокойном лице Савелия Пряхина, когда пальцы его худых рук коснулись причудливо изрезанных продолговатых листьев пушистой травы, усыпанной мельчайшими белыми цветочками-колокольчиками. Так же тщательно ощупал старик и корень. Очевидно, с этой травой были связаны воспоминания молодых лет, они вереницей проносились в воображении, и Савелий боялся спугнуть их.
– Эта! Эта! – сказал он тихо. – И корешок, и цветочки, и листья ее. Разве за эти годы другая похожая народилась? – с сомнением развел он руками. Он понюхал траву и улыбнулся. – Свет-трава!
– Эта? – сдерживая дыхание, спросил Федя и осторожно, будто дотрагивался до чего-то хрупкого, сделанного из тончайшего бьющегося материала, положил на ладонь свет-траву.
«Да та ли это трава? Не ошибся ли старик?» – вдруг подумал Федя, и его охватило беспокойство.
«Неужели это та самая свет-трава, которую вот так же, как Федя, держал на ладонях мой прадед?» – думала Саня.
– Смотрите, да она совсем на вид скромная и незаметная. Чертополох какой-нибудь куда виднее! Вот и у людей так: другой красив, говорлив, а пуст, – вытягивая шею из-за плеча Сани, сказал Игорь.
Они ночевали на сеновале во дворе Пряхиных и не спали всю ночь: были слишком взволнованы прожитым днем.
Под утро старик Савелий умер.
Перед смертью он разбудил внучку-старушку, велел достать из сундука давно припасенное белье и поднять всех домочадцев.
Он оделся. Сел в передний угол, в кресло, сделанное его же руками, и спросил, сколько времени.
Было без двадцати минут четыре.
– Ну, детушки, помираю, – просто сказал он, так же, как говорил ежедневно за ужином: «Ну, детушки, сегодня хорошо поработал».
Трясущимися руками он бессильно опирался о ручки кресла. Повернулся к окну, в последний раз уставился незрячими глазами навстречу свету нового, загорающегося утра и медленно откинул голову.
Игорь, Федя и Саня услышали в доме беготню, плач и опрометью бросились с сеновала. Но Савелия они уже в живых не застали.
Происшествия последних дней произвели на Саню огромное впечатление, она жила теперь только тем, что было связано со свет-травой. Даже ее любимое дело, которым всегда занималась она с удовольствием, поблекло, потерялось по сравнению с теми событиями, которые разыгрались в Семи Братьях.
Саня не умела, как Игорь, одновременно увлекаться несколькими делами, оставлять до завтра недочитанной одну книгу, а пока браться за другую. Даже дружить с несколькими подругами сразу она не могла, тем более теперь, когда в мыслях у нее был только Федя.
В свободные часы Саня часто перечитывала родовой дневник Кузнецовых. Старая тетрадь как бы ожила, все, что было написано в ней, стало яснее, ближе, дороже.
После похорон Савелия Пряхина Саня всю ночь просидела над дневником. Она подшила к нему несколько страниц чистой бумаги и, подражая записи отца, написала:
Я, Александра Кузнецова, продолжаю дневник моих предков.
