Ну что тут делать?.. Сидит женщина, безвольно уронив на колени руки, вздрагивает, как от уколов, а слезы прямо струйками сбегают по осунувшимся от беременности щекам. Сидит и молчит. Только тоненько и жалобно всхлипывает.
Торопчин совсем было растерялся, хоть самому плачь. Спасибо, выручила вернувшаяся от соседей мать.
Опытная в житейских делах, Анна Прохоровна поняла все с первого взгляда и сразу же нашла нужные слова и тон.
— Ну-ка перестань, Марья Алексеевна, не по делу расстраиваться, — сказала она Бубенцовой ласково и в то же время повелительно. — Разве годится это при таком твоем положении? Небось последние дни донашиваешь!
Анна Прохоровна достала из комода чистое полотенце, намочила край в холодной воде и отерла Маше лицо. Затем подсела к ней и по-матерински ласково обняла за плечи. Сказала, недовольно покосившись на сына:
— На то они и мужики!.. Чего он, твой-то?
Маша передохнула прерывисто, в несколько приемов, как успокаивающийся ребенок, поправила выбившиеся из-под платка волосы, заговорила с обидой и горечью:
— Вина, говорит, давай… А где взять? Магазин закрыт, так я к заведующему на квартиру побегла. А Кочеткову, видишь ли, Матвеев строго-настрого приказал — четвертинки Федору Васильевичу не отпускать. По людям идти просить — совестно. Если к Шаталову только…
— Еще чего! — возмутилась Анна Прохоровна. — Срамиться! Подай ему квасу — и все…
— Да разве Федора удержишь! — Маша даже удивилась такому предложению. — Знаешь ведь, какой он. Здесь вина не найдет — в район умчит, а там у него дружки-приятели. Боюсь и домой идти. Ой!..
Маша испуганно привстала, прислушалась. Потом опять медленно опустилась на сундук.
— Почудилось, что мотоцикл застучал… Вот ведь горе-то какое. Только было мужик наладился…
Маша, а за ней и Анна Прохоровна взглянули на Ивана Григорьевича, сидевшего за столом с опущенной головой. Как бы почувствовав безмолвный вопрос женщин, Торопчин встал, туго затянул ремень на гимнастерке, надел фуражку. Сказал Бубенцовой:
— Ты, Марья Алексеевна, посиди пока здесь… Мама, чайком бы гостью попотчевала, что ли…
2
Федор Васильевич крутился по своей избе, как попавший в западню зверь. Он то, заставив ладонями от света лампы глаза, смотрел в окно, то выходил в сени и, приоткрыв дверь, оглядывал улицу, выбеленную неживым молочным светом полной луны. Ругался вполголоса:
— Только за смертью тебя посылать, непутевую!
Смутно пока, но почувствовал Бубенцов, что не на его стороне правда, Что не ему сочувствует и не за ним пойдет большинство колхозников, если окончательно разойдутся у Бубенцова с Торопчиным дороги.
А разве легко было ему, упрямому и самолюбивому, смириться?.. Но еще труднее отделаться от сомнения.
Вино, помогло, даже ненадолго вернуло уверенность. И люди, с которыми Федор Васильевич пил и говорил с пьяной искренностью, по-пьяному же его ободряли и ему сочувствовали.
Торопчина же ругали. Советовали не давать ходу. Кто, как не председатель, всему колхозу голова?
Но хмель прошел. А сомнение осталось…
— Как сквозь землю провалилась, чертова баба!
Больше Бубенцов ждать не мог. Нет сил оставаться наедине со своими неразрешенными мыслями. А тут еще похмелье. Да и стыдно было Федору Васильевичу. Ведь пройдет ночь, и он снова встретится с людьми, встретится с Торопчиным. Тот взглянет на него своими темными, всегда внимательными глазами… Спросит…
— А ну вас всех к черту! — Федор Васильевич порывисто сорвал с гвоздя фуражку.
Но выйти не успел, потому что в дверь постучали.
— Заходи. Кто там?
Вошел Торопчин.
Как это ни странно, приход Торопчина Бубенцова не так уж поразил. Он, пожалуй, даже ожидал этой встречи. Но поведение Ивана Григорьевича в первый момент удивило.
— Здравствуй, Федор Васильевич, — сказал Торопчин так, как будто между ними ничего сегодня и не произошло. — Ты что, собрался куда?
— Нет, — ответил Бубенцов и сразу, как большую тяжесть, ощутил на голове только что надетую фуражку. Поспешно стянул ее, пользуясь тем, что Иван Григорьевич отвернулся, швырнул на кровать и тут же озлился сам на себя за такой мальчишеский поступок. Спросил недружелюбно: — Зашел все-таки?
— Да. Прости, Федор, что непрошенным заявился. Все у нас с тобой как-то времени не находится поговорить по душам.
И совсем уж Федор Васильевич удивился, когда увидел, что Торопчин достал из кармана бутылку водки, поставил ее на стол и сам присел.
Удивился и, пожалуй, обрадовался. Не так водке, как тому, что за бутылкой-то разговаривать куда легче.
Сразу засуетился. Полез в шкаф, достал стаканы, хлеб, соль, две луковицы.
— Вот Марья куда-то запропастилась…
— Ничего, Федор, не хлопочи. Посидим и так.
— И то, — Бубенцов подсел к столу. Взял бутылку, откупорил. Налил один стакан, позвякивая стеклом. Рука дрожала. Хотел налить второй.
— Мне не наливай, — Торопчин мягко, но властно отвел руку Бубенцова с бутылкой.
Каким же несчастным сразу почувствовал себя Федор Васильевич! Несчастным и мелким. Растерялся настолько, что заговорил совершенно — несвойственным ему просительным тоном:
— Давай выпьем, Иван Григорьевич. Мировую, как говорится.
— А разве я с тобой ссорился?
— Ну… все-таки…
— Нет, — Торопчин впервые за эту встречу заглянул Бубенцову в глаза. И многое увидел. Увидел то, что его отказ причиняет Федору Васильевичу настоящее страдание. Увидел, а вернее, понял и то, что каждое произнесенное им сейчас слово проникнет в самый сокровенный уголок сознания этого все-таки близкого ему человека. И только сильные, пусть даже жестокие слова могут, наконец, разрушить ту ненужную самому Бубенцову преграду, которую он сам воздвиг, а некоторые люди укрепили подпорками. — Я не могу пить с тобой, Федор Васильевич. Не могу! Только не потому, что я какой-то…. ну, праведник, что ли. Ты ведь меня знаешь. А просто — человек, нарушивший данное самому себе… не людям, а именно самому себе, слово — слово коммуниста! — для меня никчемный человек.
Бубенцов, тяжело опершись на стол, приподнялся. Его лицо стало белым, как гипсовый слепок, и настолько страшным, что в первый момент Торопчину показалось, что он поступил неверно. Уж слишком жестокие произнес слова.
Долго длилась ничем не нарушаемая тишина. Как будто все село — и люди, и животные, и природа притихли, напряженно следя за большой человеческой драмой, которая разыгрывалась между двумя людьми в крестьянской избе.
— Значит, ты считаешь меня…
Федор Васильевич не смог договорить этой убийственной для него фразы. А ответа Торопчина ждал, как приговора. И сколько мыслей, и каких мыслей, промелькнуло в его голове за те несколько секунд, пока он дожидался ответа.
— Успокойся, Федор Васильевич. Поскользнуться — еще не значит упасть. А я не могу допустить, чтобы ты упал. Ведь мы с тобой и воевали за одно и сейчас идем рядом.
Уверенный голос и дружелюбный взгляд Торопчина несколько успокоили Бубенцова. Он медленно опустился на стул, вздрагивающей рукой отодвинул от себя стакан с водкой.
— Вот ты обиделся на меня сегодня. Но пойми, Федор, если бы я поступил иначе, на меня, да и на тебя обиделись бы сотни колхозников. Верно?
Ответа не последовало. Ивану Григорьевичу даже показалось, что Бубенцов, погрузившийся в мрачное раздумье, плохо слышит его слова. Торопчин придвинулся, заговорил настойчивее.
— Слушай, Федор! Несмотря ни на что, я считаю тебя своим другом. Но ведь и другу мы с тобой не можем, не имеем права прощать неверного поведения. Так или нет?
Федор Васильевич уже почти овладел собой. Торопчин правильно понял, что только сильная встряска может по-настоящему отрезвить Бубенцова. Но Иван Григорьевич не учел другого. Не мог такой самолюбивый и строптивый человек, как Бубенцов, сразу же после оскорбительного для него разговора услышать обращенные к нему, дружественные слова. «Никчемный человек» — да ведь это были те самые мысли, которых Федор Васильевич больше всего боялся. Вот почему, когда Бубенцов заговорил, в его голосе зазвучали вызывающие нотки.
— Я скажу вам так, товарищ Торопчин…
Иван Григорьевич даже вздрогнул, услышав такое холодное обращение.
— Неверно начинаешь, Федор Васильевич!
— Обожди конца, — Бубенцов впервые, исподлобья правда, взглянул в глаза Торопчину, — Про дружбу ты сказал, конечно, правильно. По-партийному. Только учти, что в друзья тебе я никогда не набивался.
— Не то говоришь, Федор! — вырвалось у Ивана Григорьевича тоскливое восклицание. Он уже понял, что опять разговор кончится ничем. — Зачем ты так…
— Говорю, как умею. У меня ведь слова-то не вычитанные. — Может быть, в глубине души Бубенцов и сам начинал понимать, что говорит неверно, но уже сдержать себя не мог. — А если ты считаешь, что я приношу колхозу вред…
