Я прохожу к капитанскому мостику, где стоит капитан, следя в бинокль за уходящими вершинами. Увидев меня, он несколько раз кланяется и любезно говорит, втянув в себя воздух:
— Добрые сумерки! Мы разовьем скорость до одиннадцати узлов. Через три дня мы будем в Хакодате.
Вечером мы обедаем в кают-компании. На обед, как всегда, приготовлено двенадцать блюд. Вечный рис, поданный как закуска, в коричневых горшочках. Сладкий фаршированный лук, куриные крылышки с соей, какие-то мелкие ракообразные без панциря, кислая зеленая рыба. Все веселы и оживленны. Через три дня нас ждет Япония. Во время этого обеда подают горячее саке. Капитан встает и быстро и крикливо произносит речь, в которой часто упоминаются слова: «тэнно» («микадо»), «Ци-Сима» («Тысяча Островов»), «Ниппон» и «сямураи». Все кричат: «Банзай!» — и глубоко откидывают головы назад в громком восторге. Капитан закрывает глаза, вытягивает вперед руку и дребезжащим голосом затягивает гимн. Офицеры подтягивают ему фальшиво и невпопад. Я ухожу на палубу.
Быстро наступает вечер. Море кроваво и спокойно. На траверзе с левого берега борта — океан, на котором на три тысячи километров вперед нет ни одного острова. А дальше — Калифорния, Золотые Ворота. Эта огромная протяженность вызывает сердцебиение. Я подхожу к штурвальной рубке. Рулевой стоит, беспокойным взглядом смотря вперед. У него будет скверная вахта. Безошибочные признаки говорят о приближении тайфуна. Колебания барометра, мглистый воздух, круги около солнца, багровый закат, зыбь от разных румбов…
Сангарский пролив
10 октября 1928 года
Мы стоим перед молом, у входа в гавань. Я только что побрился и принял ванну. Великолепную горячую ванну из пресной воды. Какое удовольствие сидеть в мягкой свежей воде, наливать новую, брызгаться. Пароход дошел до порта. Не надо больше экономить пресную воду. Завтра в пароходные цистерны можно будет ее набрать сколько угодно. Завтра будет большой аврал, когда уйдут все пассажиры. Пассажиры надеялись выйти на берег еще сегодня. Господин Томита переоделся и сверкает так, что на него страшно смотреть. Он сидит на своей раскладной койке, прямой и накрахмаленный, в серой визитке с блестящими отворотами. Он приготовил все свои отчеты и доклады фирме, и ему нечего делать на пароходе. Он говорит с любезной аффектацией:
— Мы в японских водах, на моей великой родине, где я не был целый год. О, как я взволнован, сударь! К сожалению, благодаря тягостным формальностям наш выход на берег задерживается. Я уже сегодня рассчитывал выехать экспрессом в Токио, чтобы быть там завтра к полудню.
Это правда. Нам не удастся, по-видимому, покинуть пароход сегодня. После полуночи портовое начальство отказывается принимать пароход.
Я прогуливаюсь по верхней палубе. Со всех сторон подымается берег, светящийся электрическими огнями. Справа большая темная гора. Над городом в небе мерцает розовое зарево. Огни отражаются в воде. Отсюда, с воды, Хакодате кажется огромным мировым городом, кипящим шумной жизнью интернационального порта. На набережной мимо трех- и четырехэтажных домов с большими желтыми окнами, звеня, ползут трамваи. Хриплые автомобильные гудки уныло соперничают с плеском легкого прибоя.
Гавань тиха и громадна. В темноте покачиваются высокие мачты и черные туши заснувших океанских кораблей, исчезая в лабиринте неизвестного.
За молом стоит Аоморийский экспресс — многоярусный пароход с пустым пространством внутри, где помещаются два поездных состава, поставленные на рельсы под дуговыми фонарями. Экспресс повернулся к нам кормой, и можно видеть просторный, как вокзал, полый коридор, в котором вытянулись в ряд черные вагоны.
Поезда уходят из Токио рано утром, за день пересекая горы и долины старого острова Ниппона. Горы, заводы, рисовые поля, потом опять горы, леса, леса, реки, деревушки, чистенькие провинциальные города, маленькие храмы с металлическими черепицами. Затем пристань Аомори. К пристани подходит пароход-экспресс, поезд вкатывают на палубу. Пассажиры расходятся — в ресторан и в каюты. Переезд Сангарского пролива продолжается четыре часа. Пристань в Хакодате. Пассажиры снова рассаживаются по вагонам, и дорога продолжается. Отсюда поезд идет до Вакканаи за сутки пути, к берегам Лаперузова пролива. В Вакканаи пересаживаются обыкновенно чиновники и предприниматели, едущие на Сахалин.
Я возвращаюсь в каюту господина Томита и ложусь на койку. Мне, однако, не удается заснуть. Я слишком взволнован. Сегодня был сумасшедший день.
С самого рассвета команда парохода была в взбудораженном состоянии, без толку ходила и слонялась по палубе. Пассажиры трюмов вытащили наверх свои тюки и плетенные из циновок корзины, вкладывающиеся одна в другую. В корзинках все их имущество и весь заработок. «Хакодате! Мы подходим к Хакодате! Скоро дома! Япония!» — склоняется на все лады.
Справа без конца тянется, уходя из тумана в туман, высокий коричневый берег острова Хоккайдо, самого северного из трех основных японских островов. Теплая и влажная погода. Великолепное бледное и светлое небо единственной в мире дальневосточной осени.
С оживленным нетерпением кули смотрят вперед, не решаясь расспросить старшего офицера, прохаживающегося вдоль борта, о том, много ли нам еще пути до Хакодате и попадем ли мы туда засветло.
Офицер сам подходит ко мне и, радостно улыбаясь, пытается со мной заговорить. Он не знает ни русского, ни английского, а я не знаю японского. Поэтому он показывает на горизонт и крутит рукой в воздухе.
— Хакодате, о-о-о-о… — бормочет он. — Хакодате — мадама, о-о-о-о… Итэ-итэ Ниппон… Хоккайдо дэссс…
Он показывает рукой рядом с собой, и я понимаю, что он хочет сказать мне. Он говорит, что Япония близко, совсем рядом, а в Хакодате очень веселая жизнь и очень красивые женщины.
Однако я начал готовиться слишком рано. Хакодате не показывается в течение целого дня. Наплывают сумерки. Солнце подходит к зазубренным горам. Наконец с юга показывается круглый мыс, и пароход начинает заворачивать куда-то в сторону. Мы выходим в Сангарский пролив.
Теперь справа и слева от нас горы. Пролив протекает между Хоккайдо и Ниппоном — этим материком японских островов, если только допустимо такое выражение. Темнеет довольно быстро. Небо становится черным и страшным — скользкое, как внутренности морского чудовища. На горах загораются электрические огни. Населенная Япония светится своими бесчисленными деревнями и рыбацкими городишками. От береговых скал, скользя и качаясь, отрываются большие желтые фонари, похожие на вздутые пузыри. Они приближаются к пароходу. Теперь можно рассмотреть широкие рыбачьи лодки, выходящие в море на ночную ловлю. Они выплывают, несмотря ни на какую ветреную погоду, далеко в пролив, зажигая свет для того, чтобы ни один из пароходов не налетел на них в темноте.
На островах загораются маяки. Мелькающие, поворачивающиеся, красные, зеленые и синие. Одни из них однообразно мигают, другие горят ровным ярким светом. Против правого борта «Асахи-мару» маяк с тремя огнями — белый и два красных. Пароход идет мимо него до тех пор, пока красные огни не исчезают и остается только белый. Тогда мы поворачиваем прямо на маяк — отсюда фарватер свободен до самого порта.
Кроме маяков на берегу развешаны световые сигналы местных метеорологических станций. По ним моряк прочитывает, как в книге, все необходимые ему сведения.
Я справляюсь в лоции. Японский световой код: «Белый треугольник, над ним квадрат красный, квадрат зеленый — тайфун начинается возле Филиппинских островов. Синий диск, красный треугольник, белый диск — ось тайфуна в направлении норд-норд-вест. Белый полудиск, синий диск, красный треугольник — опасно стоять на якоре под берегом, суда должны уходить в море. Желтая полоса, две зеленые полосы, красный столбик — сила ветра девять баллов».
Световой код занимает пятьдесят пять страниц убористого шрифта, и в нем сотни названий. Я не представляю, как это можно запомнить. Наш японец-капитан читает их свободно, как газету. Я подхожу к нему. Высказываю свое восхищение.
— В этом нет ничего особенного, — отвечает он по-английски, — для японца это очень легко. Мы привыкли с детства к чтению иероглифов. У нас великолепная память.
Наконец пароход останавливается возле мола, пришвартовываясь к бакену.
Близко у бортов затарахтел какой-то мотор, провоняв на всю палубу запахом керосина. Я смотрю вниз. На волнах мотается маленький катер. На корме его стоит желтый тусклый фонарь. Возле фонаря дергается тщедушный человек в кепи и пелеринке, задрав голову вверх. Он орет, обращаясь к палубе. Потом он подымает фонарь и читает надпись на корме.
— «Асахи-мару», — разбираю я. — Иокогама-мадэ.
Затем, записав что-то в книжку, он отправляет катер назад.
