Я зову автомобиль. Подъезжает рыжий обтрепанный «фордик».
— Мне нужна гостиница, квартира, отель, — пытаюсь я объяснить.
Шофер наклоняет голову и втягивает в себя со свистом воздух. Это значит, по-видимому, что, к сожалению, он не может меня понять. Тогда я показываю рукой на порт и кричу:
— Владивосток, моя хоти Владивосток!.. Агентство!.. Совторгфлот!!
Мне почему-то кажется, что если я буду говорить «моя-твоя», то ему будет легче меня понять. И он действительно меня понимает. Он кивает головой, соскакивает со своего места, забрасывает в автомобиль мой чемодан, снова садится за руль, и мы едем.
Здесь нет больших расстояний — автомобиль в несколько минут пробегает главную улицу, сворачивает к горе, минует небольшую площадку, где молодые люди в кадетской форме перекидывают друг другу черный мяч, выбрасывая в воздух правую руку с надетой рукавицей. Слева от нас остается храм с большими воротами и уродливыми нелепыми львами у входа.
В агентстве Совторгфлота две небольшие комнаты, конторка, портрет Ленина на стене. Я узнаю, что по расписанию очередной совторгфлотский пароход должен прийти завтра и уйти во Владивосток через три дня. Однако по независящим причинам, говорит уполномоченный, пароход запаздывает. Он пробудет еще около двух недель на Камчатке. Необходимо принять груз на заводах в Озерной и Большерецке.
— Вам придется пожить здесь недели две. Билеты вы можете приобрести сейчас. В какой гостинице вы остановились? Не останавливайтесь в японской, остановитесь в европейской. В японской гостинице все равно как в уплотненной московской квартире: ширмы, раздвижные фанерные и бумажные стены — на одном конце слышно каждое движение в другом конце гостиницы.
— Да моя беда, — объясняю я, — в том, что я не знаю японского языка и не мог сговориться с шофером. Как сказать мне ему, что мне нужен отель?
— Отель? — удивляется уполномоченный. Он выходит вместе со мной на улицу и отчетливо произносит, тыкая в меня пальцем: — Отэру!
— Хай, хай, хотеру, — радостно отзывается шофер.
…В отеле «Бансей» все устроено по-европейски — гостиные с тяжеловесными люстрами и круглыми полированными столами, широкие лестницы с отвратительными золочеными перилами, обширный вестибюль, и на каждом шагу черные телефоны. Телефоны оборудованы по американскому образцу — рупор и слуховая трубка висят на отдельных подставках. Меня встречает директор, я записываю свою фамилию и профессию в книгу. Слуга, одетый в белое, приглашает меня в комнату. Мы подымаемся на второй этаж. Я иду в обуви, слуга снимает свои колодки у входа на лестницу. В комнате я прошу прибор для умывания. Мне приносят белый тазик, похожий на ванночку, и большой кувшин. Пока я умываюсь, в комнату после двукратного стука входит какой-то субъект в длинном пальто, делающем его похожим на бонзу, и в пестром галстуке коммивояжера. Он обращается ко мне на сносном русском языке.
Зачем мне ехать через две недели на совторгфлотском пароходе, вкрадчиво осведомляется он. Не лучше ли мне записать за собой каюту на курьерском пароходе «Ниппон-Юсен-Кайся», маршрут Цуруга — Владивосток. Мне будет предоставлено максимальное количество удобств, радио, развлечения, игра в мяч, уроки бокса, танцы от пяти до шести. Лучшая в мире вышколенная прислуга, какой, кроме Японии, я не найду нигде. Каждый лакей на пароходе окончил специальный университет.
— Как? Университет? — восклицаю я.
— О да! Лучшие специалисты дела читают там лекции. Это университет прислуги, содержимый нашей фирмой в Иокогаме. Он имеет два основных цикла — лакейский и поварской. Там есть такие дисциплины: учение об этикете, наука о составлении меню, искусство обращения с пассажирами, логика и психология лакейского ремесла…
— Нет, нет, — отвечаю, угнетенный этим славословием восторженной рекламы, — хотя, конечно, университет для лакеев — это чертовски шикарно.
Я отворачиваюсь от него и подхожу к окну. За окном стелется и выпирает к небу Япония настоящая. Над городом подымается дым, застилая снежное сверкание далекого Камага-Такэ. Залив — уныло-голубой, по нему, виляя веслами, ползут сампаны.
Однако гость мой не уходит. Я чувствую его за своей спиной.
— Хотите ли вы совершить путешествие вокруг всей Японии? — слышу я его голос.
Дом австралийца Карпенделя стоит возле Дежневской фактории. Я остановился там по дороге в бухту Лаврентия. Сам австралиец уехал в прошлом году в Америку. Дом его заброшен и расколот зимними морозами. В одной из комнат эскимос Анагак устроил жилье для своей семьи, с линючими оленьими шкурами и светом масляных плошек. Анагак показал мне деревянный ящик, где были сложены английские книги Карпенделя, Моисеево Пятикнижие, лоция Южно-Китайского моря и романы Марии Корелли. На дне ящика лежал старый сборник морских баллад. Заглавный лист был кем-то вырван, и имя автора осталось мне неизвестным. С каждой страницы этой книги дул холодный океанский сквозняк. Книга передавала старинные рассказы в стихах. В них было уверенное однообразие и тяжелодумный английский юмор. Мое внимание в особенности обратила длинная баллада, в которой говорилось о соперничестве старых океанских парусников.
По-видимому, было во мне какое-то предрасположение к «романтической болезни», и эти стихи попали на благоприятную почву. Я не смог от них избавиться. Они преследовали меня деспотически, назойливо и невыносимо. Я читал их и повторял до отупения, вдыхая плещущие приступы небывалых бурь, запах моря на выдуманных вахтах, под музыку и гул несуществующих портовых трактиров, видя перед собой призрачные ряды водочных бутылок и патриархальных пьяниц, один взгляд на которых вызывал в памяти детство, дом и рождественского гуся.
Вечером Анагак жег костер на мысу, в честь ухода последних льдин. Эскимосы плясали и били в гулкие бубны, хлюпая подошвами по болотистым кочкам тундры. Это были люди, приехавшие из Наукана за товаром на русскую факторию.
Я долго стоял у костра, слушая их лающий и стучащий вой. Потом я устал и вернулся в дом. Анагак пошел за мной, бормоча бессвязные слова на туземно-английском жаргоне. И тогда я узнал, что он сжег в костре книги Карпенделя.
— Я боялся. Однако, очень страшны русские люди, — сказал он, преувеличенно смеясь и кривляясь. — Я боялся — они будут бить эскимоса: зачем держал письмо американца.
Его улыбка была слишком глупа и откинутая шея слишком открыта, чтобы в слова его можно было поверить. Для этого он не был достаточно простодушен. Мне пришло в голову, что сожжение книг скрывало в себе какой-то обряд. Может быть, то, что я нашел книги, связалось в его воображении с представлением о безопасности его семьи. Он был суеверен, как европеец, и недоверчив, как дикарь, для которого в мире нет ничего неизбежного, а все случайно, и, как дикарь, он должен был поддаваться страшной игре подсознательного. Быть может, он боялся, что душа Карпенделя, сохранившаяся в книгах, унесет его ребенка.
Услышав это, я испытал непонятную досаду. Это было ударом для меня, хотя я и не мог разобрать, откуда пришло это ощущение потери, охватившее меня, когда я узнал о суеверной жертве Анагака. Оно проникло в меня помимо моей воли, и я не знал, как его объяснить. Затем я лег спать и заснул тяжело, как камень.
Среди ночи я проснулся в необыкновенной тишине. Фитиль в чугунной плошке, поставленной у изголовья Анагака, тускло вспыхивал и плевался угасающими искрами. В плошке кончался тюлений жир. И я понял — меня угнетало то, что я не мог вспомнить слов, прочтенных в книге.
Я приподнялся и стал припоминать строку за строкой. Нет. Всего я не мог вспомнить. А это казалось необходимо, совершенно необходимо. В них как будто был какой-то ключ к знанию, без которого я не мог понять океана. И то, что я вспомнил из английской книги, почти само собой перекладывалось у меня на русский язык.
В своих записках, однако, я не упомянул об этом эпизоде. Вероятно, он показался мне маловажным. Но теперь, прочтя эту книгу от начала до конца, я не могу найти для нее лучшего заключения, чем эти забытые стихи из сожженной книги. И по этим строкам, старомодным и суровым, я прочитываю историю своего путешествия.
Послушайте повесть о котиках и о бурных белых морях,
О тайных охотах, о дальних портах, о старинных морях,
И о том, как умер Томас Холл, и о той кровавой войне,
О которой я записал рассказ в далекой теплой стране
(В Японии), где гейши живут, и кумирни тонут в цветах,
И матросы спирт глушат и орут в горящих огнем домах,
И ветер опасных плаваний доносит шум морской
В часы, когда в спящей гавани полощется прибой.
В харчевне старого Циско-Джо я этот рассказ записал —
О скрытых боях возле скрытых скал,
Когда «Зунд» в тумане «Штральзунда» гнал,
О тумане, в котором Рюбен Пейн
На черный дек упал.
Говорят, Сибирь — золотое дно и надо быть только смелым,
Говорят, песец там дешевле зайца, а соболь ручной, как собака,
Говорят, сибирские инородцы дрожат перед каждым белым,
Говорят, там лихо хлещут водку и надо быть только смелым
Но сибирский закон, говорят, суров (о, горе тебе, зверолов!) —
Пули и пушки ждут хищников у русских берегов,
Горе тем, кто бьет белых песцов, кто стреляет морских бобров, —
Заковав в кандалы, сведут их в острог, а шхуны идут с торгов.
И песец — это много вина и еды, это верно, как банковский чек,
А соболий хвост светит ярче звезд для моих Мэд, Мэрьон и Мэг,
И с тех пор, как белые женщины носят мех и подарков ждут,
Корабли идут по морским волнам и люди зверя бьют.
Послушай рассказ о котиках и о том, кто бежал в туман
(А ты покамест, кабатчик Джо, налей мне еще стакан!).
Говорят, весной самки котиков плывут к холодной земле,
Впереди их идут большие самцы и победно ревут во мгле,
И как только первый сентябрьский свет дохнет из темных морей,
Большие самцы уходят назад, и никто не найдет их путей.
И снова чисты и снова пусты мели и устья рек,
Да сполохи пляшут, из темноты светясь в бездомный снег.
И дух морей, направляющий рыб по путям ледовитых глыб,
Слышит жалобный крик полярной лисы да пурги протяжный всхлип.
…Парусник «Зунд» взял норд-норд-ост, пройдя камчатский маяк,
И в рубке его был звездный флаг, а над гротом был русский флаг.
Он был похож на русский фрегат, и грозно скользил в туман,
И грузные бревна к борту привязал, как пушки, его капитан.
(О, как был хитер его капитан, но черт был хитрей его,
Но черт, друзья, был хитрей его, умней и хитрей его!)
(Отсюда в моей памяти прекращается ровное течение баллады. В этом месте неизвестный автор английского текста рассказывает о Рюбен Пейне, старом океанском капитане, и о его судне «Зунд». Я припоминаю описание какого-то странного парусника — его мачты выкрашены в белый цвет, над гротом поднят русский военный флаг, к бортам привязаны черные бревна. «А в тумане бревна похожи на пушки! Бревна в тумане похожи на пушки. Знайте это, друзья!» Автор повторяет эти слова, жует их, наслаждается ими.
