Никто не мог понять — всерьез или в насмешку говорит Нур-Эддин, но так как за ним давно установилась репутация опасного вольнодумца, то Ходжа Камол решил, что правильнее будет принять эти слова за насмешку и не согласиться с ним, а наоборот — возразить.
— Ты сам кощунствуешь! — ответил Ходжа Камол. — Ты сказал: «Как можно утверждать истинным и существующим непознаваемое?» Бог непознаваем для нас; что же, по-твоему, мы не должны считать его истинным и существующим? Скажи — признаешь ли ты по крайней мере единого бога творцом вселенной?
Нур-Эддин подумал и ответил:
— Если мы не можем представить себе вселенную иначе, как созданной, — это свидетельствует лишь о слабости нашего воображения, но еще не является доказательством того, что вселенная действительно была создана. Вселенная может быть и не созданной, а существующей в основе своей вечно.
— Еретик! — в ярости закричал Ходжа Камол. — Вечно существует только бог всемогущий!
Нур-Эддин спокойно ответил:
— Если он всемогущ и для него все возможно, то ответь мне, Ходжа Камол, — возможно ли для него не существовать вовсе?
После этого вопроса уже нельзя было продолжать диспут: такой шум и крик подняли воспитанники медрессе, выражая свое возмущение. Некоторые из них, впрочем, молчали, в задумчивости склонив свои белые чалмы.
А Солнечный мастер пожалел, что сказал сегодня слишком много, во всяком случае достаточно для доноса. Ходжа Камол не упустил этого случая и действительно написал донос...
Здесь я не выдержал и вторично прервал Нур-Эддина второго:
— Зачем возводить напраслину на старика Ходжу Камола? — сказал я. — Для чего понадобилось вам чернить его память? Он был гениальный старик, и, право, потомки должны бы вспоминать о нем с бо́льшим почтением.
Это было случайное замечание — так, между прочим, но почему-то оно показалось Нур-Эддину второму заслуживающим большего внимания, чем все хронологические справки. Он погрузился в длительное раздумье. Было уже поздно, близко к полуночи; на горизонте начинало мерцать слабое сияние, выступили из темноты снеговые вершины гор, и наконец, когда луна вышла из-за хребтов, я увидел воду внизу — взволнованное, лунное серебро. Ночной ветер вздохнул над нами в деревьях; качнулся фонарь, медленно качнулись тени и вместе с ними как будто — вся земля.
Вздохнул и мой собеседник — Нур-Эддин второй.
— Вы правы, — сказал он, — Наверное, этих диспутов не было, и Ходжа Камол не писал доносов. Ходжа Камол был тоже очень хороший, честный старик. Я извиняюсь. Я говорю вам спасибо за то, что вы поправили меня. Нур-Эддина погубил не Ходжа Камол, его погубили ученые мудариссы. Уж это обязательно правда; здесь уж вы не спорьте со мной!
Я не спорил и не мешал ему говорить.
— Мудариссы, — рассказывал он, — ученые мудариссы из кокандских, андижанских и маргеланских медрессе давно замечали неладное в работах великого мастера. «Нур-Эддин, — говорили они, — ты слишком весело пишешь, и роспись твоя прилична для базарной чайханы, а не для мечети! Скажи, пожалуйста, Нур-Эддин, почему твои звезды так напоминают цветы? Почему смеются дети и тянутся к твоему узору, — не скрыта ли за ним греховная и кощунственная мысль о живом мире?» Но он только смеялся в ответ и продолжал писать все веселее, все ярче, все прозрачнее. Его первый учитель Сулейман не смог истребить в нем страсти к изображению живого; розовая краска ложилась у него, как румянец на щеках, а зеленая — как цвет весенней листвы.
Достигнув на сорок пятом году своей жизни высокого совершенства и не видя среди мастеров равных себе по искусству, а среди ученых мудариссов, с которыми приходилось ему сражаться на диспутах, равных себе по уму, — он справедливо возгордился и нарушил закон. Повинуясь велениям души, он осмелился нарисовать портрет своего единственного сына. Он писал тайно, запершись в комнате. Но мальчик, обрадованный необычайным сходством и красотой портрета, не выдержал — рассказал товарищу! Где знают двое, там знают все: портрет был уничтожен, а Солнечного мастера в наказание ослепили. «Мы спасаем твою душу, — сказали мудариссы, выколов ему правый глаз, — мы сделаем так, чтобы ты не мог грешить дальше». И выкололи ему левый глаз.
Он шел домой, спотыкаясь, вытянув руки, ощупывая заборы, слезы пополам с кровью текли по его лицу. Рассказывают, что потом все время он тосковал, даже иногда плакал, хватал кисти, — но что может нарисовать слепой?
Душа его была спасена; через два года он умер и попал, вероятно, в рай...
— ...Так будет правильно? — спросил мой собеседник.
Я ответил ему:
— Так будет правильно. Но сознайтесь все-таки, что вы сами сочинили всю историю жизни Солнечного мастера. Сейчас я окончательно убедился в этом, — ваши глаза блестели, а голос дрожал. Должен сказать, что вы хорошо сочинили, но поручиться за достоверность ваших рассказов никак нельзя.
Этим замечанием я окончательно вывел его из терпения; он не удержался от резкого жеста.
— Я вижу — вы ничему не поверили! Вы очень недоверчивый человек, мне трудно разговаривать с вами! Но Солнечный мастер был; вы сами видели в старинных мечетях его работу! Он был, — а это самое главное; вы говорите, что я выдумал историю его жизни, но он жил когда-то в Ура-Тюбе; разве будет лучше, если через сто лет, когда исчезнут следы его работы, люди скажут: «Его совсем не было, он никогда не жил на ферганской земле». Разве так будет лучше?
Слова его звучали гневно и требовательно, и я — недогадливый человек! — понял наконец их мудрость. Это была мудрость воскрешенного революцией, окрепшего духом народа, который по-новому читает свою историю и в прошлом своем, достойном не только проклятия, жадно ищет страницы, повествующие о героях и гениях, чтобы, очистив их и украсив благородным вымыслом, гордо, вслух прочесть перед всем миром. Я понял, что не имел права спорить с ним и допекать его правдой; то, что он говорил, было гораздо большим, чем правда.
Я извинился и сказал, что если ему угодно, то было все — и диспуты с Ходжа Камолом, и донос; но он не согласился, заботливо оберегая от пятен другую, еще более древнюю страницу истории своего народа.
На рассвете я двинулся дальше, в глубину Ферганской долины. Нур-Эддин второй взял с меня обещание написать о Солнечном мастере. Я провел в Фергане три месяца; я встречался с бригадирами, колхозниками, гидротехниками, секретарями райкомов, с мирабами, чайханщиками и почтальонами, — все спрашивали — видел ли я знаменитую чайхану колхоза «Интернационал», познакомился ли с художником Юсупом, который называет себя «Нур-Эддин второй», и что я знаю о Нур-Эддине первом, Солнечном мастере, И рассказывали мне о нем, — чаще то, что я уже слышал, иногда — новое, придуманное вчера. И просили: «Напишите обязательно напишите; все хорошее, что вы скажете о Солнечном мастере, все будет правильно!» Я всем обещал: «Напишу», — и как видите, плохо ли, хорошо ли, но я выполнил свое обещание, данное под горячим солнцем, в цветущей, голубой и зеленой долине, где секретари райкомов, колхозники, бригадиры, гидротехники, мирабы и почтальоны — солнечные мастера простого человеческого счастья — с любовью и благоговением вспоминают о Солнечном мастере.
1936
