«Помощник писаря… Какого помощника писаря… Почему он повесился?.. Подобрался к денежному шкафу… Сибирь…»
Все это еще звучало у него в ушах. Она даже не знает, где он похоронен и почему повесился… Неужели не нашли записку, которую он сунул в расщепленный сосновый сук? Ну нет, уж это следует проверить.
Помощник писаря поднялся, расправил ноги, взлетел сажени на две над землей и побрел по тонкой пелене тумана, стелившегося над лугом до самого сосняка, куда покойник и направлял свои стопы. Идти было нелегко. Ноги вязли и стыли, а сверху припекала луна, так что он совсем вспотел, когда добрался до леса.
За эти два года он уже позабыл знакомые места. Лунный свет сюда не достигал, и в сосняке было довольно темно. Пришлось порядком поплутать, прежде чем он отыскал сосну. Да, вот она, та самая, с большим суком, футах этак в семи от земли… А рядом ветка покороче, сломанная и расщепленная на конце, и — как описать удивление помощника писаря? — в самой расщепе торчит еще клочок сгнившей, размокшей бумаги…
Вконец подавленный, понурив голову, помощник писаря поплелся домой. Спрашивается, стоило ли целых семь футов карабкаться с веревкой по голому толстому стволу сосны до первого сука? Он тогда из сил выбился, порвал новые суконные брюки, исцарапал нос… Стоило ли вешаться, если Юлиня Мелдере даже не узнала, почему он это сделал!
И снова он перебрал в уме все замыслы, которые должны были осуществиться благодаря его смерти. Все пошло прахом из-за того лишь, что какой-то ленивый конюх, вынимая его из петли, не удосужился даже поднять голову и заметить засунутую в расщепленный сук записку, где все написано черным по белому. Выходит, пожалуй, что староста прав и вовсе не стоило вешаться? Но нет, помощник писаря ни за что не хотел в этом сознаться — слишком уж стыдно стало бы за свою глупость.
Быть того не может, чтобы из-за какого-то нерасторопного сонного конюха рухнули все его планы. Неужели его грандиозным замыслам не суждено было осуществиться из-за столь смехотворной причины? Сунь он записку в карман, и все вышло бы по-другому? Неужели на чаше весов смерть его не перевесит какого-то мелкого просчета? Факты как будто подтверждали это, но помощник писаря не желал верить фактам. Тут, должно быть, скрыта какая-то истина, которую не в силах извратить столь ничтожная случайность. Но как добраться до этой истины? И как на основе этой истины понять и объяснить каждое событие своей жизни, а поняв и объяснив, нанизать их, точно бусы, на единую логическую нить? Эх, если б он при жизни усерднее изучал логику, то давно бы уж открыл искомую систему…
Дома, скрючившись на своем кресте, он с удвоенной энергией принялся размышлять об этой самой системе, без которой ни до чего толком не додумаешься.
Но вскоре ему опять помешали. На горку поднялись двое крепко подвыпивших парней. Их папироски, точно звездочки, светились во мраке, то почти сталкиваясь, то удаляясь друг от друга. Когда парни подошли поближе, помощник писаря вгляделся и узнал одного из них. Это был Рауска, известный на всю округу богач, владелец мызы, красавец и ловкий обольститель, при виде которого и у батрачек и у хозяйских дочерей таяли сердца. Рауску качало от могилы к могиле, и если б помощник писаря вовремя не убрался в сторонку, парень столкнул бы его с креста.
— Так, говоришь, тут они на горку поднялись? И Юлиня Мелдере тоже? — заплетающимся языком спросил Рауска.
— Ну да, я же тебе сказал. Твоя прежняя зазноба и Юлиня Мелдере. И что это сегодня Юлиня Мелдере у тебя с языка не сходит?
— Охота на нее взглянуть. Все кругом говорят: она писаная красавица.
— Враки, — и приятель Рауски сплюнул. — Бойкая девчонка, вот и все. Я и пятака не дам за ее красоту.
— Не скажи. Слыхал я, будто из-за нее помощник волостного писаря повесился.
«Неглупый парень этот Рауска…» — подумал про себя помощник писаря и посмотрел на него благодарным взглядом.
— Что-то я не слыхал, — отозвался другой. — Чтобы из-за какой-то девки полезть в петлю? Надо уж круглым дураком быть.
— Говорят… Мне сам писарь рассказывал. Тот парень был его помощником.
«Ага, сам писарь, — опять подумал помощник писаря, — этому-то известно, кто к денежному шкафу подобрался…»
— Ну так вот, — продолжал Рауска, — мне уже давно хотелось на нее поглядеть. Какая же, думаю, она из себя, когда из-за нее люди вешаются? Верно, красавица необыкновенная, не иначе.
— Говорю тебе — чепуха! — упрямо повторял другой. — Глянь-ка, вон они идут. Та, что посередке, с пышными волосами…
Неподалеку к тропинке направлялись три подружки, те самые, что давеча проходили мимо. Казалось, будто девушки смотрят только в ту сторону, куда идут, а больше ровнешенько ничего вокруг себя не видят. Но помощник писаря отлично заметил, как Юлиня сверкнула глазами на Рауску, как зарделись се щеки, как она нарочно уронила платок и неторопливо нагнулась, чтобы Рауска залюбовался красотой ее фигуры. При этом она упустила из виду, что в сумерках Рауске все равно не разглядеть ее прелестей.
Когда подружки скрылись за косогором, Рауска еще долго стоял, не двигаясь, и только моргал глазами. Потом он провел рукой по губам и пробормотал:
— Да, из-за нее и впрямь можно полезть в петлю. Помощник писаря был вовсе не дурак.
Помощника писаря весьма обрадовала эта похвала, и он в самом приятном настроении еще долго просидел на кресте, ни о чем не думая.
Но вскоре его вновь потревожили. По тропинке на гору поднимались двое: мужчина и женщина. Женщина шла степенно, чинно, а мужчина так изгибался и извивался всем телом, что мог вот-вот вывихнуть спинной хребет. И при этом говорил он до того сладким голоском, до того умно и убедительно, словно это был вовсе не подвыпивший Рауска. А женщина столь благовоспитанно кивала головкой и улыбалась столь сдержанно-благосклонно, словно вовсе не была пылкой Юлиней Мелдере…
Помощник писаря смотрел им вслед, пока парочка не скрылась в кустах, потом передернулся так, что все кости затрещали. Нет, быть не может! Он не верил собственным глазам. Если б он сам не был мертвецом, то готов был бы поверить, что все это ему привиделось. Все сплошь шло вопреки его расчетам и планам. Быть может, после двухлетнего лежания в могиле его мыслительный аппарат вышел из строя? Или, может, при жизни он все видел наоборот и понимал превратно? Или Юлиня Мелдере и впрямь ухитрилась извлечь выгоду даже из его смерти? Зачем этот богач, этот хваленый Рауска заявился сюда? Чем сумела Юлиня привлечь его внимание? «Говорят, какой-то помощник писаря из-за нее повесился…»
Помощник писаря засмеялся таким злобным смехом, что на глаза навернулись слезы. Но тут же он стиснул те немногие зубы, что еще оставались у него во рту, и прошипел: «Нет, нет, нет!» Чуть передохнув, он снова поднял голову, поглядел на кусты, за которыми исчезли Юлиня и Рауска, и с несгибаемым упорством, почти в отчаянии, без конца стал твердить: «Нет, нет… Нет, нет, нет…»
Кусты зашелестели — парочка возвращалась обратно. Но теперь роли переменились. Рауска шел, как обычно, вразвалку, самоуверенно откинув голову, одну руку небрежно сунул в карман, другою обнимал Юлиню Мелдере за талию. Зато Юлиня теперь прижималась к нему плечом и, вытягивая шею, заглядывала в глаза.
Неужели у Рауски такие дела так быстро идут на лад? Помощник писаря не мог поверить и этому. А он-то, помнится, как потел, сколько мучился и маялся, прежде чем набрался духу пересечь танцевальную площадку и пригласить Юлиню Мелдере на польку… а этот — раз-два, и уже обнимает за талию…
Помощник писаря был человек весьма самолюбивый, иначе он тотчас понял бы, какова разница между ним и баловнем женщин — богачом Рауской. Помощник писаря заткнул уши, чтобы не слышать этого невыносимо сладкого лепета, доносившегося с тропинки, по которой Юлиня и Рауска спускались вниз.
Высунув голову из своей могилы, староста уже довольно долгое время наблюдал за соседом. Но теперь на лице старика не заметно было ни улыбки, ни насмешки.
— Все еще сидишь? — озабоченно осведомился он. — Я здорово соснул, и еще бы поспал, да замучил насморк. Пришлось подняться, прочистить нос.
Староста снова взялся за нос, и тут раздался такой оглушительный шум, словно кто-то дунул в большую пастушью дудку из ольховой коры. Высморкался староста так усердно, что даже слеза прошибла.
— Эх, — сказал он, — зря ты, брат, голову ломаешь. Оставь ты все эти премудрости да отправляйся на боковую. Под утро сон самый сладкий, как, бывало, говаривал покойный барон. А то, может, ты уже что-нибудь придумал?
Помощнику писаря стыдно было сказать правду.
— Не придумал, так придумаю, — отрезал он упрямо. Но голос его прозвучал не совсем уверенно. Он снова зажал уши и отвернулся от разговорчивого соседа.
Староста еще с минутку смотрел на него, потом покачал головой и вздохнул: сердце у него было не злое, и он от души жалел молодого соседа.
