— Деточка, ты простудишься… — говорит госпожа Мейер. В ее голосе звенит неподдельно нежная, трогательная нотка. Поднявшись с кресла, она старательно затворяет дверь.
Элла чуть приподнимает веки, кидает из-под длинных ресниц быстрый взгляд. В это мгновение глаза ее напоминают глубокий источник, в который упал луч полуденного солнца. Но говорить ей не хочется. Она так устала. Она чувствует, что устала не столько физически, сколько морально. Душа ее дремлет, как утомленная птичка, бессильно опустившая крылья…
— Нам уже пора по домам… — улыбается жена лесничего и делает вид, что хочет встать.
— Да, пора, — присоединяется к ней жена управляющего.
— Кхе-кхе, — покашливает третья, улыбается и ерзает в кресле.
— Нет, сударыня, прошу вас!.. — восклицает госпожа Мейер, причем и лицо ее и вся фигура выражают решительный протест. — Мы еще будем пить чай, да и потом… надо подождать, пока вернутся мужчины — на этих же лошадях вас и отвезут… Мужчины… они поехали… вернее, я их послала в лесничество…
Госпожа Мейер улыбается жене лесничего, а жена лесничего улыбается в ответ госпоже Мейер, — они как бы ласкают друг друга улыбками, они кивают друг другу. В такт им кивают и остальные гостьи.
— Ну, если вы так настаиваете… — говорит жена управляющего, — мы посидим еще минуточку, одну только минуточку. Но вы, госпожа Мейер, не извольте беспокоиться — у вас ведь еще столько хлопот перед свадьбой. Мы и одни посидим. Не беспокойтесь…
— Ах, сударыня, что вы! — Госпожа Мейер машет руками и сама чувствует, сколь естественно и искренне это у нее получается. — Ну помилуйте, какое же тут беспокойство, да боже сохрани… Такие дорогие и редкие гости!.. Да и какие у нас могут быть нынче хлопоты — все уже сделано, все готово. Вот на прошлой неделе… всю неделю… ах! — Госпожа Мейер делает неопределенный жест рукой, означающий нечто огромное и тяжелое.
— Ах… Ах! — сочувственно глядя на нее, вздыхают гостьи. — Как не понять. Ведь это не то, что у каких-нибудь мужиков: заколют пару поросят, напекут лепешек из пуда пшеничной муки, сварят бочку пива — вот вам и свадьба. Ха-ха-ха!
Сравнение завтрашнего торжества с крестьянской свадьбой кажется дамам настолько комичным, что все четверо некоторое время от души хохочут, — понятно, не слишком громко и не забывая прикрыть рот рукой.
— Ну, конечно… — говорит сухопарая дама, закатив глаза. — Мы обязаны считаться с культурными запросами… Это относится и к свадьбе. Но разрешите мне заметить: господина барона, по-моему, не следовало бы приглашать.
Госпожа Мейер широко открывает глаза.
— Но, милая, почему же не стоит приглашать господина барона?
— Да хотя бы потому, что он не принадлежит к нашему кругу. Он из другого круга… Из высшего круга. К тому же он всегда чуждался нашего общества. Он такой гордец…
Госпожа Мейер с достоинством качает головой.
— Не знаю, как с другими, а с нами он всегда очень мил. А Элле он почти что крестный. Ведь не станете же вы отрицать, что присутствие господина барона придаст свадьбе особую торжественность.
— Но эта торжественность произведет на остальных гостей невыгодное впечатление. Все они так или иначе зависят от господина барона.
Хозяйка чувствует себя немного задетой.
— Позвольте… позвольте… Ирбьи теперь наша полная собственность — и я не понимаю, почему мы должны считать себя зависимыми от господина барона… Господин барон бывал у нас не раз, но он никогда не давал нам почувствовать, что мы когда-то были арендаторами его имения.
— Потому что он слишком воспитан… Но вряд ли он это забыл, — память у него прекрасная.
На лице госпожи Мейер легкий румянец проступает сквозь интеллигентную бледность и улыбчивое спокойствие. Уничтожающим взглядом окидывает она сухопарую гостью.
— Вы, однако, забываете, моя милая, что мы перед господином бароном не должны вытягиваться в струнку, как бывшие трактирщики и шорники. О нет! Есть все-таки разница…
Жена управляющего и жена лесничего беспокойно ерзают в своих креслах. Только бы не вышло скандала! Только бы не это! Скандала они боятся пуще огня. Они стараются погасить угодливыми улыбками внезапно вспыхнувшее пламя.
— Кхе-кхе! — покашливает жена лесничего и улыбается, будто эта маленькая стычка была всего-навсего невинной шуткой.
— Кхе-кхе! — вторит ей жена управляющего и подыскивает слова: — Да-а… конечно, конечно… А скажите, милейшая госпожа Мейер, как поживает ваш красавчик Себастьян?
Себастьян — это старый серый ожиревший мопс, который неизвестно за какие заслуги пользуется в усадьбе Ирбьи положением почетного гражданина. Днем он с равнодушным видом разгуливает по цветочным клумбам, пыхтя копается в кучах навоза на заднем дворе либо тащится ко рву, чтобы полакомиться там останками подохшего в прошлом году теленка, а ночью спит рядом с хозяйкой под плюшевым одеялом.
При имени Себастьяна взгляд хозяйки становится теплее. Это более приятная и невинная тема, чем господин барон и его отношение к людям иного общественного круга, — и более приятная и более значительная…
— Благодарю за внимание, — живо отвечает она, — бедному Себастьяну совсем плохо: от простуды он как будто оправился, но теперь новое горе.
— Что вы говорите, милочка! — всплескивает руками жена управляющего.
— Ах! — сочувственно вздыхает супруга лесничего.
— Да… вот уже вторая неделя — с прошлого четверга пошла вторая неделя, — как он чем-то заболел… чем-то вроде чесотки… У бедняжки вся спина стерта до крови…
— Ах, бедное создание! — вздыхает жена управляющего, вытянув губы трубочкой. — И с чего бы такое несчастье?
— Не знаю… мне кажется, что все от этой же простуды. Зоммер говорит, что от ожирения, но это глупости. Он ведь ест так мало — даже больно глядеть на него. Я вам скажу, милочки, это просто несчастье, что у нас здесь нет ученого ветеринара. Лечить людей — невелика премудрость, но бессловесное животное ничего не может объяснить. Я достала у Зоммера какое-то лекарство, обмыла Себастьяна — и что вы думаете? — оказывается, он дал мне неочищенную карболку с омерзительным запахом. А ему ведь отлично известно, как мне дорого это животное! Подлили мы туда одеколона, чтобы хоть заглушить невыносимый запах, но, представьте, эта отвратительная жидкость разъедает… Бедный Себастьян воет, как только завидит бутылку…
— Бедняжка! — вздыхают гостьи.
Дамы, как по команде, оборачиваются к Элле: уж не смеется ли она? Но ее лицо ни о чем не говорит. Глаза снова закрыты, и только длинные ресницы подозрительно вздрагивают, и в уголках губ затаилось что-то лукавое.
Госпожа Мейер встала и направляется в спальню. Немного погодя она возвращается оттуда, держа на руках что-то завернутое в шерстяной платок. Она несет этот сверток также бережно и осторожно, как горничная — горячее жаркое. Из-под платка доносятся тяжкие вздохи. Это стонет больной Себастьян.
Госпожа Мейер расстилает платок на полу и выпускает на него Себастьяна. Это седой, морщинистый мопс. Слабые ноги не держат его — Себастьян садится. Он поглядывает по сторонам белесыми глазами, — не видно ли где угрожающей бутылки с карболкой, потом успокаивается. Он никого не замечает, ничем не интересуется — просто сидит и ждет, когда ею снова отнесут в спальню. Его морщинистая морда выражает сытую апатию, кислую скуку и брюзгливое равнодушие к жизни…
Дамы придвигают свои кресла поближе и наклоняются над Себастьяном. Их лица выражают не только простое любопытство, но и искреннее сочувствие тяжелой судьбе мопса.
— Несчастное создание! — говорит жена управляющего, и в голосе ее слышится непритворная дрожь.
— Бедный страдалец!.. — шепчет жена лесничего и гладит больного по голове.
Себастьян с трудом подымает веки, и в его глазах ясно можно прочесть: «Да, я больной, я страдалец, и мне непонятно, за что я должен нести тяжкий крест…»
А госпожа Мейер обнимает больного за шею и горестно вопрошает:
— Ну, скажи же, что с тобой?
Добрые полчаса они охают и вздыхают над мопсом, потом одна за другой усаживаются в свои кресла и по очереди испускают тяжелые вздохи. Себастьян растягивается на платке.
— Мужчин все нет, — озабоченно говорит госпожа Мейер и оборачивается к темному окну, как будто за ним можно что-то увидеть. И тут, забыв всякий такт, она подвигается поближе к гостьям и, бросив тревожный взгляд на Эллу, дает волю своим чувствам.
— Боюсь я за них… — шепчет она. — Ночь темная, дорога плохая, канавы размыты водой и такие глубокие… а лошади застоялись…
— Не волнуйтесь, милая. — Жена управляющего кладет свою пухлую руку на руку госпожи Мейер. — Ведь господин Мейер правит лошадьми лучше всех в округе.
— Да, но… Вы, верно, заметили, что оба они немного… Чуть что — и может случиться несчастье…
