Сегодня в городе тихо; пожары догорают втихомолку, без взрывов. Седьмая рота квартирует на третьем этаже. Первый раз за четыре года устроились на ночлег так высоко. Не опасаемся ни снаряда, ни бомбы, не торопимся в погреб, в подвал. Чудеса, да и только! В последних строках письма довожу до сведения своего семейства, что я уже второй день — старшина. Опередил тебя в звании, так что ты свой вздернутый нос не задирай и ставить меня по струнке больше не имеешь права. Чем черт не шутит, когда Гитлер спит! Может, я еще дослужусь до младшего лейтенанта. Хотя времени для военной карьеры осталось в обрез, война при издыхании, почти вся израсходовалась. А Дородных наш со вчерашнего дня подполковник и Герой Советского Союза, я считаю — законно. Пишу, как писали в мирное время, на стуле и за столом. Фитиль из снарядной гильзы светит, старается. Коротеев в соседней комнате спит на двуспальной кровати, седьмой сон досматривает. Сижу и гадаю — какая крыша у тебя над головой, нашлась ли кровать для тебя и для ребенка? Письмо ты прочитаешь уже в звании матери. Грозилась мальчика моим именем назвать, а если случится девочка? Придется тебе самой имя разыскивать. А то назови Катеринкой, в честь моей матери.
Желаю тебе в жизни больше улыбок и меньше слез.
Твой Павел Тальянов, гвардии старшина».
Нужно срочно найти работу, пора подумать о будущем декретном отпуске. А если на работу не поступишь — не выдадут ведро семенной картошки и другие огородные семена.
Она легко могла бы устроиться медсестрой в сортировочно-эвакуационный госпиталь № 290, который, оказывается, тоже перевели с их фронта в Бобруйск. Давно мечтала стать незаменимой помощницей хирурга, но в операционные сестры ее не возьмут, нужно еще учиться и учиться, а пошлют в перевязочную или в палаты...
Она поймала себя на мысли, что очень устала от чужих страданий, а почувствовала это только теперь, в ожидании ребенка. Она постеснялась бы признаться в этой усталости кому-нибудь, кроме себя самой и, пожалуй, Павла. Ведь у нее есть хорошая мирная профессия, и в профессии этой своя прелесть — парикмахер делает людей более миловидными, красивыми, молодит их.
Именно это в юности и привлекло ее, когда она поступала на курсы парикмахеров и работала ученицей в гостинице «Большой Урал», в Свердловске.
Она непроизвольно все чаще останавливала взгляд на вывеске «Парикмахерская», когда бывала на базаре.
Вот ведь как приклеилось к русскому языку с незапамятных времен слово «парик-махер» — оно всегда казалось Незабудке нелепым, чужеродным. Истлели давно парики, изготовленные на Руси немецкими махерами, а неуклюжее слово живет себе, поживает. «Брадобрей» или «цирюльник» были бы больше к месту.
Ну и толкучка возле двери в парикмахерскую!
«Очередь часа на два, не меньше», — прикинула она профессионально.
Нужда в мастерицах была столь велика, что Незабудку приняли, невзирая на ее положение; пусть поработает хоть месяц.
Парикмахерские города объединяла артель «1 Мая». Председатель артели — неунывающий жизнерадостный инвалид войны. При первом же разговоре стал расхваливать врачей из местного ортопедического госпиталя — изготовили ему отличный протез.
— Только скрипит маленько. А так со стороны и не разобрать, какая нога поддельная.
Он рассказал, что при фашистах в парикмахерской на базаре работал мастером партизанский связной Владимир Кондратьевич. Гестаповцы прознали, что ниточка тянется из леса в парикмахерскую, схватили и расстреляли несколько мастеров, но тот, кого искали, успел скрыться.
Узнав, что поступающая на работу Легошина — кандидат ВКП(б), он посоветовал встать на учет в ортопедическом госпитале и назвал фамилию инструктора горкома, который поможет ей все оформить. Она охотно согласилась, а то еще направят в ячейку при горсовете, будет ей мозолить глаза бессердечный истукан...
— Почему именно к нам? — поинтересовался замполит госпиталя.
— Привыкла к командирам, к начальникам. А с заведующими четыре года не якшалась.
— Четыре года на фронте?
— Так точно, — отчеканила Незабудка, смущенно поправляя ремень, и встала по стойке «смирно». — На передовой.
— Ну что же, — улыбнулся замполит, тоже подтянув ремень. — Хозяйство у нас большое. Четыреста раненых, восемьсот костылей. Без дела гулять не будешь. Пока даю первое партийное поручение: родить мальчика.
— А если девочку?
— В конце войны чаще рождаются мальчики. Таков закон природы...
Столько времени проторчала она на медицинской службе, а халат надевала всего несколько раз. Санинструктор стрелковой роты — не чета операционной сестре. Не всегда добивались стерильной чистоты и в операционной палатке полкового медпункта. А вот в парикмахерской белые халаты обязательны. Сказка для взрослых, как в некотором царстве, в тридевятом государстве!
В вещевом мешке у нее лежал про запас новенький халат, не сравнить с теми, которые выдавали в этом базарном заведении как спецодежду. Ни у одной мастерицы не было такого белоснежного свежевыглаженного халата!..
Она опять твердила свое профессиональное!
— Не беспокоит?
Сколько перевязок сделала на фронте недрогнувшими руками, а сейчас пугалась нескольких капель крови на выбритом подбородке клиента.
Поначалу работала неуверенно, практики в последние годы было маловато. Но руки, после тысяч перевязок и после своих ожогов, остались чуткими.
Глупо, что не догадалась (постеснялась?) подобрать в ванной комнате какого-нибудь немецкого хауза бритвенные принадлежности бежавшего (убитого?) хозяина — бритву, помазок, мельхиоровый стаканчик с подносом. Можно было и ножницы, и машинку для стрижки прихватить, столько их ржавело от безделья в опустевших, разоренных парикмахерских.
У нее одна-единственная бритва, лезвие узкое-узкое — столько раз правила бритву о глянцевитую изнанку ремня. Все-таки не умеем мы мастерить такие бритвы, как в ихнем городе Золлингене. Дура, беспросветная дура, не припасла парочку немецких бритв.
Мастерицы встретили Незабудку с сочувствием, а приветливее всех — рыжеволосая большеглазая Вера, с руками молочной белизны, усеянными веснушками. На ней неизменная зеленая кофточка — всем рыженьким идет зеленый цвет.
Вера заядлая танцорка. Здание местного театра уцелело, в вестибюле крутят пластинки и устраивают платные танцы. С каждым днем там многолюднее. С переездом штабных отделов и служб пополняется подразделение бравых кавалеров, и все реже местные девушки танцуют «шерочка с машерочкой». Каждый вечер новые знакомства, игривые разговоры, ухажеры провожают до дому, только успевай отнекиваться, отворачивать лицо, отталкивать, отказываться.
Она выдает себя за сотрудницу горсовета, скрывает свою профессию; парни, узнав, что она из парикмахерской, становились развязными и давали волю рукам.
Перед танцевальным вечером Вера долго причесывалась. Отныне ей помогала Незабудка, Вера доверяла ее вкусу больше, чем собственному.
— Если бы я была такая красивая, как ты, — вздыхала Вера, смотрясь в зеркало и видя там хлопочущую за креслом Незабудку, — мне не приходилось бы столько времени тратить на прическу. И вдруг сегодня опять придет тот летчик, с которым всегда весело?
На фронте Незабудка редко гляделась в зеркало, его заменяла то разбитая витрина магазина, то лужа под ногами, если стояла солнечная погода и ветерок не рябил голубую воду. А теперь она опять долгую смену суетится перед зеркалом, висящим напротив.
В первые дни она гляделась в зеркало чаще, чем того требовали прически клиентов, и ловила себя на том, что глядится с удовольствием.
Просто невероятно, вернулась с фронта такой молодой, красивой.
«Это ж надо было быть такой бесчувственной и толстокожей!»
Хотя беременным полагается дурнеть и лицо покрывается пятнами, Незабудка, наоборот, похорошела.
Были минуты, когда хотелось, чтобы Павел полюбовался ею такой, какой она глядит на себя из зеркала. Только теперь в ней не осталось почти ничего мальчишеского, она стала женственнее.
Письмо Павла она держит при себе в левом кармане гимнастерки и уже почти выучила наизусть.
Какой же Павел у нее умник, как красиво пишет, с каким наслаждением она смеется каждой его шутке, читает и в эти минуты делит с любимым его досуг, отданный ей дышит с ним заодно...
Письмо это переслала в Бобруйск до востребования та самая немолодая стриженая тетенька, дай бог ей здоровья. Страшно подумать, что оно могло заблудиться. Незабудка и в родильный дом возьмет это письмо.
С каждым днем становилось все труднее простаивать восемь часов кряду, склоняясь над клиентами, топчась вокруг них, осторожно упираясь животом в спинку кресла, прислушиваясь ко второй жизни, которая стала частью ее собственной.
