Просто невероятно, вернулась с фронта такой молодой, красивой.
«Это ж надо было быть такой бесчувственной и толстокожей!»
Хотя беременным полагается дурнеть и лицо покрывается пятнами, Незабудка, наоборот, похорошела.
Были минуты, когда хотелось, чтобы Павел полюбовался ею такой, какой она глядит на себя из зеркала. Только теперь в ней не осталось почти ничего мальчишеского, она стала женственнее.
Письмо Павла она держит при себе в левом кармане гимнастерки и уже почти выучила наизусть.
Какой же Павел у нее умник, как красиво пишет, с каким наслаждением она смеется каждой его шутке, читает и в эти минуты делит с любимым его досуг, отданный ей дышит с ним заодно...
Письмо это переслала в Бобруйск до востребования та самая немолодая стриженая тетенька, дай бог ей здоровья. Страшно подумать, что оно могло заблудиться. Незабудка и в родильный дом возьмет это письмо.
С каждым днем становилось все труднее простаивать восемь часов кряду, склоняясь над клиентами, топчась вокруг них, осторожно упираясь животом в спинку кресла, прислушиваясь ко второй жизни, которая стала частью ее собственной.
В отличие от Веры Незабудка больше помалкивала и поддерживала разговор с клиентами только в таких рамках, чтобы не показаться неучтивой. Она помнила байку старого свердловского мастера Георгия Трофимовича, которого все звали «мосье Жорж», про македонского царя. Когда говорливый цирюльник спросил у царя: «Как вас подстричь?» — тот ответил: «Молча».
Но при всей своей неразговорчивости Незабудка вдруг могла долго и горячо убеждать клиента, что прическа, которую он носит или которую просит сделать, ему не идет. Ну разве можно закрывать челкой низкий лоб? И зачем выстригать под машинку виски? Оттопыренные уши будут торчать еще больше!
Облысевших легче стричь, чем кудлатых, но Незабудка предпочитала клиентов с густой шевелюрой, их стричь приятнее.
Мастерицы не слишком охотно сажали к себе ребятишек, которых взрослые приводили с собой. Вертятся в креслах, как заводные чертенята. Или еще лучше — увидят белый халат — и ну реветь. А как же не зареветь, если тетеньки в таких халатах из поликлиники суют ложку глубоко в рот или колют большой иголкой...
Кроме всего прочего, велика ли выручка от ребячьей стрижки? Без мытья головы, без одеколона... Жалкие крохи дневного плана.
Незабудка стригла нечесаную, в космах, взъерошенную, шаловливо-непоседливую или испуганно-плаксивую мелюзгу с неиспытанным прежде удовольствием. И легко находила для ребятни участливые, веселые слова.
Откуда они только взялись и где отыскались, эти теплые слова, мгновенно растапливающие ледок ребячьего недоверия?
Иные клиенты пропускали очередь, лишь бы попасть к светловолосой женщине с быстрыми, но осторожными руками со следами сильных ожогов. Вера относилась к маленьким капризам мужчин незлобиво, добродушно, ей все равно с кем болтать. А мастерица у окна обиженно поджимала губы, когда кто-нибудь, переминаясь с ноги на ногу, несмело говорил: «Я подожду своего мастера».
Начавший полнеть клиент в кителе без погон, с нашивкой за тяжелое ранение и с Красной Звездой, также отдавал предпочтение Незабудке и терпеливо ждал, когда она освободится. Он оглядывал сидящих в зале цепким взглядом, прочной важно усаживался в кресло, держа на коленях штабной немецкий портфель с тремя застежками. Уходя, расплачивался сверх прейскуранта, а с некоторых пор стал здороваться и прощаться с Незабудкой за руку. Он подавал руку, сжав ее в кулак, и только в последнее мгновение разжимал пухлые пальцы.
Однажды перед уходом он предложил:
— Приходи ко мне на склад. Отоварю карточки по-божески.
Незабудка поблагодарила и потом долго добром вспоминала мужчину с портфелем. Оказывается, если «по-божески» отоварить карточку служащего, она становится посытнее рабочей.
В другой раз тучный клиент принес в подарок две пачки печенья, очень вкусного, хоть и попахивающего сыромятной сбруей и одеколоном; в третий раз расщедрился еще больше — банка сгущенного молока и банка свиной тушенки..
— Поскольку ребенок еще в проекции, я тебя на работу не приглашаю. Но по прошествии родов мы к этому мероприятию воротимся.
Снабженец в кителе, который был ему тесен в плечах и на животе, тяготел к казенным или мудреным словам, перевирая нередко их смысл.
Вера разузнала, что он заведует складом горпищеторга, мужик рукастый и вроде не нахал, не бабник, а подарочками хочет заманить к себе на работу.
Последний разговор с тучником-добряком состоялся за несколько дней до того, как парикмахер Легошина ушла в декретный отпуск. Хорошо, что год назад этот отпуск удлинили до 77 дней — 35 календарных дней до родов и 42 дня после. А прежде на то, чтобы доносить, родить, отлежаться после родов и безотлучно находиться при младенце до яслей, — на все про все давалось 63 дня; даже по военному времени скуповато.
Уйдя в декрет, Незабудка стала больше помогать Дануте по хозяйству, иногда даже ходила в швейную мастерскую мыть полы вместо Дануты, считала это для себя полезным.
Немало времени отнимали очереди в магазинах, у палаток, на базаре — очереди, очереди, очереди..,
А тут еще неудобство — карточки Незабудки отоваривали в одном магазине, а Данута была прикреплена к другому. Казалось бы, нечего волноваться, то, что полагается по карточкам, им обязаны выдать. На деле все сложнее: если не отоваришь карточки в первые дни, уже в середине месяца продуктов чаще всего не хватает, в ход идут всякого рода эрзацы: вместо сахара — леденцы или мармелад, вместо масла — маргарин и т. д.
Чем скуднее продовольственная карточка (служащая), чем длиннее очередь жаждущих ее отоварить, тем приходится быть изворотливей, тем чаще нужно наведываться на базар. Вот не думала не гадала Незабудка, что зачастит на местный базар!
Даже старые газеты — торговки заворачивали в них творог, мясо, скручивали кульки для крупы, сахара — были в цене.
Незабудка вспомнила — у нее на книжной полке лежит пачка старых газет! Да за нее можно выцыганить несколько литров молока или ранние овощи, которые появились на базаре, — лук зеленый, редиска, петрушка, укроп, худосочная морковка...
Но когда она сняла с полки газеты, то увидела, что ей достался в наследство комплект «Нового пути». Газету печатали при оккупантах в Смоленске. Незабудка прочитала несколько статей: «Через 23 года» (о хорошем отношении немцев к советским военнопленным), «Платок» (о русской женщине, нашедшей свое счастье в оккупации), «Встреча» (о райской жизни русских женщин, вывезенных в Германию), «Не люди, а слюнтяи» (о тех, кто отказывается работать на оккупантов). Газета с гордостью сообщила, что ее редактор Родион Акулышин награжден орденом «За заслуги», а смоленский театр готовит постановку его пьесы «Волк» (злодей-партизан и бургомистр-миротворец). Редактор пополнял репертуар бобруйской «группы художественного слова» своими антисоветскими стихами, они напечатаны в газете.
Вперемешку со смоленской газетой «Новый путь» лежал местный листок под тем же названием.
Первым желанием Незабудки было сжечь всю пачку, но, поразмыслив, она решила передать газеты кому следует, тому же товарищу Василю.
Коммерческая операция не состоялась, она возвращалась от товарища Василя налегке и брела через базар, оглушенная ценами, которые называли вокруг. Полбуханки хлеба — 100 рублей, пачка «Беломора» — 200 рублей, поллитра самогона — 500 рублей, иголка — 10 — 15 рублей, ношеные солдатские ботинки — 500 рублей, а за сапоги с целыми подметками просили до 2000 рублей.
Война, далеко откатившаяся на запад, слышалась на разноголосой толкучке в шутейных окриках «хальт!», в том, как покупательниц окликали «фрау», как торговались и бранились, вставляя фронтовые словечки.
В минувшие зимы фашисты раздевали белорусов, реквизировали у них зимние вещи. А нынче многие мужики и бабы в трофейном обмундировании. Кителя, брюки, мундиры, куртки, шинели, пятнистые плащи, летные комбинезоны. Чего только не кроили из немецкого сукна! Все, вплоть до русских поддевок и косовороток. Казалось, немецкие интенданты решили взять на вещевое довольствие всех жителей перед тем, как убежать из минского котла.
Мальчик ведет по базару слепого в трофейном мундире; слепой набил в немецкую пенковую трубку партизанский самосад. Маленькому поводырю хочется побегать с мальчишками, но он степенно подтягивает мышиные галифе, загнутые пониже колен и подвернутые в поясе.
На пустом рундуке сидят дивчина и парень. На ней эсэсовский китель, ушитый в талии, на нем форменная куртка, с бархатным воротником, со следами споротых погон.
Вот кому не мешает шум, они не слышат скрипа несмазанных телег, зазывных криков, ругани. Дивчина, глухонемая от рождения, жестикулирует бойко, а парень, которого она обхаживает, видимо, контужен недавно и только учится объясняться. Он внимательно следит за ее шустрыми пальцами, но не понимает всего, что ему сообщает безмолвная собеседница. Время от времени он робко прерывает ее неуверенными жестами.
