о твоем здоровье и поинтересовались, как твое сердце.
— Про сердце, положим, шеф спросил для того, чтобы узнать, смогу ли я таскать его каменные рюкзаки…
— Но сегодня, когда ты сказал, что у тебя болит нога, они ведь поверили тебе и оставили тебя в лагере, чтобы ты отлежался и поправился. А что делаешь ты? Чем платишь за добро?
— Спасаю свою драгоценную шкуру, не больше и не меньше. И вообще давайте прекратим этот идиотский разговор, Борис Шевелев.
— Шевелев?.. Что от него осталось под колесами угольного состава? Грязь. Лужа… Но разве он достоин лучшего?
— Интересно, где тебя положат, если ты пропадешь в тундре?
— Дурак! Тебя вообще не будут хоронить. Тебя просто не найдут и навсегда вычеркнут из списков. Только и всего…
— Но если ты знаешь, что пропадешь, зачем уходишь? Куда?
— Ну вот, ты опять начал задавать глупые вопросы, вместо того чтобы заниматься делом…
Я торопливо затянулся цигаркой, закашлялся, и это вернуло меня на землю.
Я рассчитывал в первый день сделать километров двадцать, двадцать пять, не меньше, и столько же во второй, и столько же в третий, чтобы, когда геологи поднимут тревогу, меня уже нельзя было догнать пешим строем. Двадцать, двадцать пять в сутки! Я даже поморщился, как если бы у меня действительно болела нога, такими мучительными и долгими показались мне эти километры. Но у меня не было другого выхода, и я двинулся в путь, оставив на подушке у шефа записку: «Ушел на охоту с ночевкой. Еды взял на два дня. Борис». Это для того, чтобы они меня начали искать на день позднее.
Я уже добрался до гребня, откуда мне махала Галка, когда вспомнил, что в суматохе забыл приготовить топливо, и хотя возвращаться всегда считалось плохой приметой, все-таки вернулся и наломал полярной березки костров на пять, если не на шесть. Пускай не думают, что я законченный мерзавец.
Я был очень благодарен бородачу за то, что он научил меня пользоваться компасом и картой. Компас мне выдал шеф, а карты, хотя на них и стоял штамп «Секретно», лежали у него под подушкой. Я взял нужные мне планшеты, километров на полтораста к северо-востоку от нашей стоянки. Шеф говорил, что возле озера Ямбу-то пастухи в эту пору гонят оленьи стада на север. Можно пристать к какому-нибудь чуму и кочевать вместе с ним до Карского моря. У пастухов наверняка нет ни рации, ни самолетов, и я смогу переждать у них до зимы, а там… Впрочем, я не бородач и лучше не загадывать так далеко.
День опять выдался жаркий и душный, как в роскошном городе Сухуми, где я побывал однажды, правда, не по своей воле. Солнце палило с безоблачного неба, а я все шел и шел, подгоняемый страхом и надеждой.
Оно уже коснулось краешком горизонта и начало подниматься снова, когда я решил сделать привал на ночь. Сонно кричали и хлопали по воде крыльями утки. Кругом было пустынно и дико. Ни дымка от костра, ни человеческого голоса, ни выстрела охотника — ничего не было в мире, — только сонный крик птиц и ветер, шелестящий прошлогодней седой пушицей.
И как раз в это время путь мне преградила наполненная водой длинная трещина, метра два шириной. Рядом не было Галки, и я послал трещину по соответствующему адресу, но от этого она не стала ни уже, ни короче. Мы и раньше встречали такие трещины в тундре, будто после землетрясения, и бородач называл их «чудом природы», и говорил, что они бывают опасные и глубокие.
Я решил обойти ее, свернул к западу и шел со своим тяжеленным рюкзаком и спальным мешком, притороченным сверху, добрый час, а «чудо природы» все не кончалось и уводило меня в сторону от цели. Тогда я решил, что есть смысл перекинуть рюкзак на тот берег, а самому пойти налегке: должен же когда-либо кончиться этот проклятый ров.
Я был достаточно осторожен, чтобы прорепетировать сначала, хватит ли у меня силенок выполнить намеченный план. Силенок вроде хватило: рюкзак пролетел шага три и шлепнулся в мягкую подушку мхов. Это меня успокоило, и, собрав все силы, я швырнул его через трещину. И вот тут произошло черт знает что. Наверное, я стоял слишком близко к краю, земля подо мной поползла, осела, у меня, как говорится, пропал замах, и рюкзак, не долетев до противоположного берега, гулко упал в воду.
Другой на моем месте сразу бы бросился за ним, а я одеревенело стоял и смотрел, как медленно опускалось на дно все мое богатство, пока не начали выскакивать пузыри, — это из рюкзака выходил воздух.
Как ни странно, я совсем не умею нырять. Я умею плавать, умею тонуть, но не умею нырять. Вы понимаете это? И все-таки я нырнул в эту щель с отвесными, рыхлыми берегами. Я попробовал опуститься как можно глубже, но ледяная вода выталкивала меня вверх, наподобие пробки, и я задохнулся, прежде чем достиг дна и нащупал свою пропажу.
Потом я никак не мог выбраться из трещины: берега осыпались, отваливались большими глыбами, едва я хватался за них руками, и я уже думал, что пришла пора сводить счеты с моей неудавшейся двадцативосьмилетней жизнью. И все же я в конце концов выкарабкался, а потом никак не мог отдышаться, и сердце у меня стучало, словно у птенца, которого человек зажал в грязную лапищу.
Мне, конечно, надо было побегать, чтобы согреться, но вместо этого я плюхнулся на мокрый ягель и лежал в теплой воде, пока не угомонилось сердце. Тогда я оделся и стал думать, чем помочь беде.
Самое длинное, что у меня было, это ружье. Я вынул из ствола два последних патрона и попробовал нащупать рюкзак, но ружье не доставало до дна, и я решил больше не испытывать судьбу. В конце концов у меня остался спальный мешок, спички, коробка Галкиных конфет и несколько сухарей, завалявшихся в кармане. И еще бутылочка с диметилом, без которого я наверняка пропал бы ни за копейку.
Тут меня взяла страшная злость на себя, и, может быть, именно с этой злости я с небольшого разбега перемахнул через трещину и, не оглядываясь, пошел дальше.
И вот тогда я почувствовал страшную ломоту в груди, нет, не ломоту, а острую боль, от которой хотелось выть на луну и на незаходящее солнце. Оно еще грело, даже пекло, но зубы мои выстукивали барабанную дробь, а сердце захлебывалось, и я понял, что
