— Я гляжу, ты совсем по-харитоновски заговорил. Больно рано покоя ищешь. Иль отродясь белоручка? Как ты понять не можешь, голова, что на твоем чистом месте промерщики створы совсем не увидят. Тот же ольховник заслонит их. Значит, так или иначе придется рубить поперек. Возьми измеритель, линейку да подсчитай, что лучше: или целый десяток длинных поперечников рубить, или одну просеку вдоль да несколько коротких — поперек. Разница-то не в твою пользу… А тебе б только побыстрей отработаться. То-то, смотрю, вчера раньше всех вернулся. Учти: хочешь быть настоящим изыскателем — пошустрей шевели мозгами и черной работы не гнушайся.
Виктор вошел в чертежку вслед за Венькой и стал было пятиться назад к двери, чтоб не мешать разговору, но Капитолина Тихоновна повелительно сделала знак рукой, словно надавила на плечо: «Садись, мол! Слушай!»
— Виктор, вы все поняли?.. Возьмите Раю и еще одну работницу. На каждого по топору — поострей у шкипера выберите. Заново проложите конец магистрали. Завершите съемку — у меня всего лишь несколько точек не засечено.
Виктор чуть опешил от неожиданности. Ему, новичку, начальница впервые доверяла съемку. Пусть не целиком, а только незначительную доделку. Все равно это было большим событием. А то, что прежде надо еще огрех старшего техника исправлять, так это пустяк.
Венька вышел на корму проводить товарища. Тихонечко шепнул, ища сочувствия:
— И чего хай подняла? Так ли, этак ли — все равно кусты рубить. Бабья придурь. Да и порядочки тоже — техников гонять с топором. А рабочие для чего?
— Ты скажи-ка мне лучше, как ту отметку, про которую Капитолина говорила, найти. Хотя бы для общей ориентировки, — перебил его Виктор.
— Старичок! Да за кого ты меня принимаешь? — еще тише зажурчал старший техник. — Я даже не пробовал ее искать. Вижу, все заросло, я и повернул на чистое место. За столько-то лет от хилого столбика и следа наверняка не осталось.
— Ладно, поглядим, — как можно бесстрастней постарался оказать Виктор и оттолкнул лодку.
Ему стало обидно за Веньку. Нет, не во время его разговора с Калитолиной, а только сейчас, после неприятного шепотка, он почувствовал неприязнь к старшему технику, как будто Венькино отношение к работе пятнало и его, Виктора. «Ишь ты, второй год работает самостоятельно, в старшие вышел, а все еще не постиг элементарных вещей!»
Возле нужной вехи они причалили к берегу. Виктор наказал девчатам вынести инструмент и, взяв топор, пошел вперед. На память, по старому плану местности, прикинул нужное направление и, пройдя через полянку, углубился в заросли ольховника. Небольшие прогалины между деревьями затянуты были смородиной и буйным травостоем. Но даже среди кустов, останавливаясь и затаив дыхание, он различал смутный шорох и говорок струящейся по камешнику реки. Значит, шел правильно. Впереди вскоре действительно заголубел речной плес.
Венька в одном оказался прав — сколько ни искал Виктор на луговине, по закрайке кустарника и в глуби его, никаких следов помеченного на карте столбика-репера не нашел. Он перенес Венькину концевую веху поближе к вновь облюбованному месту и пошел вдоль проложенной вчера магистрали, выдергивая и собирая в охапку ненужные теперь здесь колышки-пикеты. По дороге заодно прихватил несколько тоненьких вешек с белыми затесами на боках. Работницы ждали его и сразу же поднялись, как только он подошел к ним.
Виктор поплевал на ладони, покрепче ухватил ладное топорище, и вскоре первые молоденькие ольхи пали к его ногам, светясь в сочной траве розовыми срезами. Сверяя по вешкам направление, Виктор прорубал ось узкой просеки. Девчата следом за ним слегка расширяли ее.
Вскоре взмокла рубаха, покатились струйки меж лопаток. Но Виктор не останавливался, не разгибался. Широко расставив ноги, он крушил молодую поросль налево и направо, натужно хукая при каждом ударе.
Метров через триста Виктор отбросил топор и, прежде чем свалиться кулем на землю и блаженно раскинуть руки, оглянулся назад. Райхана, шедшая за ним по левому краю просеки, чересчур отклонилась в сторону реки.
— Рая! Зачем туда? Не надо широко, — хрипло крикнул он ей.
— Почему не надо? Промеры делать будем — все равно рубить.
— Когда будем, тогда и вырубим где нужно. Чего зря губить.
— Вах, вах! Лес пожалел, — засмеялась Райхана, опускаясь рядом с Виктором. — Сам говорил: скоро затопит.
— Здесь не затопит. Если и подойдет вода, когда построят гидростанцию, то к самой кромке. Этот кустарник берег от размыва защитит. Нельзя его сводить под корень.
Райхана посмотрела на утомленное лицо техника, на прядь волос, прилипшую ко лбу, покачала головой.
— Зачем так гонишь? До вечера далеко. Лес жалеешь, а себя — нет. Совсем худой стал. Приехал — лицо круглый был.
Виктор смутился от неожиданной заботы, глянул на Райхану. Широкое веснушчатое лицо ее излучало неподдельную доброту. Из-под низко натянутого на лоб платка смотрели внимательные, чуть печальные глаза. Сколько ей лет: тридцать, тридцать пять? Что-то вроде этого. Начальница говорила, что живет одна себе на свете. Над девчонками-работницами, как наседка над цыплятами, квохчет, по-матерински заботится, не дает в обиду, а сама, когда надо, по-своему сердито отчитывает их.
Виктор попросил Райхану перегнать сверху лодку, а на промер только что проложенной линии взял с собой Асию. Когда они вышли к концевой вехе, он между прочим спросил у девушки:
— Слушай, как тебя все-таки зовут?
— Асия, — ответила она и посмотрела на него с недоумением. Лицо у нее невидное, сразу и внимания не обратишь: скуластенькое, подбородок лопаточкой. А вот глаза… Трудно сказать, что в них особенного. Но когда глядит на тебя — только их и видишь. Все лицо — одни глаза.
— Знаю, что Асия, — засмеялся Виктор. — А по-русски как?
— Асия.
— Не понимаешь ты, что ли? Ну Райхана — Рая, Галия — Галя. А тебя как?
— Я сказала: Асия! — И так глянула, что Виктору стало неловко.
* * *
Уже на другом берегу, закончив съемку, Виктор почувствовал усталость. Усталость сильную, настоящую: болели не только мускулы, по всему телу растекалась опустошающая слабость — отголосок недавнего душевного и физического напряжения.
Виктор повалился ничком, распугивая кузнечиков, подминая под себя луговое разнотравье. Долго лежал, бездумно покусывая горькую травинку. Перед ним возле кочки сновали черные земляные мураши. Важный жук полз по стеблю, нервно подрагивая усиками, словно прослушивал все вокруг. Басовито прогудев, на белую кашку сел шмель. Запустил внутрь цветка хоботок, напрягся, смешно поджимая рыжее брюшко меж задних широко расставленных лапок, густо припорошенных медвяной пыльцой.
Лес был далеко в стороне, молчаливый в безветрии. Где-то там, в глубине его, лениво куковала поздняя кукушка. Куковала глухо, вполголоса, не выговаривая своего непременного «к»: «Ту-тут… Ту-тут…» В этом безлюдье некому было задавать ей глупые вопросы о жизни, и она сама, одинокая, словно вопрошала призывно: «Кто тут?.. Кто тут?..»
Виктор перевернулся на спину и замер, прислушиваясь к говору близкой реки. Берег здесь был луговой, илистый, вода катилась вдоль него с чуть слышным шепотком. Только возле куста, сползшего по невысокому откосу еще в разлив, она все время журчала и взбулькивала. Да один конец топляка через равные промежутки времени окунался, выныривал и снова с протяжным вздохом погружался под воду.
День к исходу был тусклым, с размытыми далями. Солнце окуталось дымкой. И только на редких облаках, медленно скользящих по небу, играли робкие отсветы его предзакатных лучей.
Хорошо на прогретом мягком лугу. Виктор словно растворился во всем окружающем: прорастал травой, струился водой, плыл по небу легким облачком. Это было сладкое, полное отрешенности одиночество. Уже не угнетала тоска по чему-то неведомому, несбывшемуся, не тянуло в город, в говорливый людской поток. Это на брандвахте, в одиночной каюте, когда окутывали все вокруг синие сумерки, подкрадывалась к Виктору грусть-тоска. А сейчас ему хотелось лишь одного: долго-долго лежать вот так, ни о чем не думая.
В детстве, помнится, все было наоборот… У них в селе коров пасли поочередно, и Витьке часто приходилось ходить на пастьбу: за себя и за соседку, по рукам и ногам связанную детьми-малолетками. На дальних выпасах в минуты затишья Витька тогда впервые ощутил тоску по неведомым землям.
В то время происходящее вокруг откликалось в нем жаждой движения. Все увлекало, тянуло за собой: бегучие струи ручья, гудки паровоза на отдаленной железнодорожной ветке, плавный ход облаков по-над лесом, тракт, пылящий под колесами редких машин. Тогда-то, наверное, начала крепнуть в нем еще не осознанная тяга к плаваньям, хотя возле их села не было ни большого пруда, ни озера, ни мало-мальски приличной реки.
