В семье Гурьевых детей не баловали, воспитывали в том разумном достатке, при котором есть всё необходимое и ничего лишнего. И на себе и в себе, и в люди выйти и людей принять. Никто не осудит за излишества и не бросит усмешливый взгляд на незаштопанную прореху.
Дети были приучены к послушанию, к откровенности всех мыслей и поступков, поэтому пустяшный разговор с Лизой так неприятно поразил отца. Что у неё на уме? Кого скрывает от родительских глаз? Трёх сынов на ноги поставили — ничего похожего не было, а на самой младшенькой споткнулись, просмотрели её непокорный характер. Всего и возрасту девчонке восемнадцать лет, а уже из-под родительской руки выбивается. Что-то здесь не так сработало в надёжном семейном механизме.
Мимо величаво проплыла Мария Ивановна Платонова, торговая дама. Гурьев не любил её, как и всех своих квартирантов. Она занимала внизу одну комнату с правом пользоваться общей кухней. Но Мария Ивановна редко использовала это своё право. Кухонными делами она не занималась.
Её сын Игорь, когда был мал, бегал обедать к ней в кафе, а когда подрос, то стал питаться в столовой за углом. Разве это дело обедать в столовой: дорого, а самое главное — человек с малых лет приучается к ресторанной легковесной жизни. Какой же это семьянин будет, хозяин в доме, если не знает всей прелести домашних щей, налитых щедрой хозяйской рукой, без соблюдения нормы, от полноты душевной, или ни с чем не сравнимого домовитого запаха домашнего пирога, отдыхающего под полотенцем.
Человек должен каждой жилочкой чувствовать себя привязанным к дому, к семье. Тогда это человек, труженик.
Вдруг в окне погас свет. От этого сразу сделалось темнее, неуютнее, и Гурьев решил, что пора идти спать. Он аккуратно закрыл калитку и задвинул её засовом.
Проходя двором, он потуже привернул кран, откуда капала вода, и увидел корыто. Опять Лизавета бросила посреди двора. Подняв корыто, прислонил его к поленнице.
В спальне стояла таинственная и тоже беспокойная полутьма. С улицы сквозь щель в неплотно сходящейся ставне проникали тонкие дрожащие лучи, славно через всю комнату натянуты струны, как в рояле, и казалось, что это именно они своим дрожанием создают беспокоящую сердце музыку.
Жена спала. Она дышала негромко и глубоко, как дышат во сне здоровые, утомившиеся за день люди. Когда он, раздевшись, сел на постель и под ним скрипнули и зазвенели пружины, она громко вздохнула и подвинулась, давая место.
Он не лёг, ожидая, что вот она сейчас тоже проснётся и, как всегда, когда он был чем-нибудь встревожен, поговорит с ним, и от этого сразу станет легче. Но она не просыпалась, усиливая этим обиду и тревогу. Он почувствовал себя таким одиноким, что не выдержал и разбудил жену.
Она, как ему показалось, весёлым голосом спросила:
— Ох, да что же тебе не спится-то? Зевнув, она положила тяжёлую сонную руку на его колено.
— А я как за день набегаюсь, так месту рада. Он рассказал о своём разговоре с дочерью, думая, что этим растревожит её, но Серафима Семёновна улыбнулась в темноте:
— А чего же удивляться-то. Не девочка. Я так е шестнадцать лет в окошко из дома по ночам убегала. Или уж и забыл? А для Лизаветы двери не закрыты. На своих ногах стоит. Работница, Всё, что жена говорила, было правдой, против которой Василий Васильевич не мог ничего возразить, и это тоже показалось ему обидным. Он проговорил:
— Не в том беда, что гуляет, а в том, с кем гуляет. Человек каков.
— Сколько девку ни карауль, сколько ни стереги, ничего не поможет. Которую надо стеречь, сама того не стоит, чтобы её стерегли.
Вспомнив, как независимо и снисходительно Лиза сегодня разговаривала, он сказал:
— Испотачили мы её.
— Да нет. Вроде бы не очень и потачили, — возразила жена, а помолчав немного, вдруг поднялась легко, так, что чуть только скрипнули пружины. Она положила голову на плечо мужа, как делала когда-то очень давно, пожалуй, в те годы, когда она тайком от отца убегала к нему на свиданку, и он сквозь рубашку почувствовал спокойное тепло её большого и, несмотря на годы, ловкого тела.
И привычное, милое движение, и всегда волнующая теплота, — всё это родное, своё, бесконечно покорное и покоряющее, доверчивое и требующее к себе полного доверия, сразу успокоило его. Гурьеву показалось, что жена вот так запросто своей полной белой рукой отмела от него всё то обидное и беспокоящее, что накопилось за последние дни.
Если бы Игоря Платонова спросили о Лиза: красивая она или нет, он, наверное, удивился бы:
— Это Лизка-то красивая? Скажете тоже.
У него ещё не было ясного понятия о женской красоте, о её всесильной власти, которая может погубить человека или поднять его на недосягаемую высоту.
Приходилось встречать в книгах о красоте, о любви и прочей такой чепухе, о которой даже читать было вроде как бы неловко. И вместе с тем невозможно было читать без волнения.
Подлинной красотой для него отличались только героические поступки и машины. К окончанию школы у него уже был большой стаж работы в детской технической станции и в школьной мастерской. В физическом кабинете, наверное, не было прибора, который ему не приходилось бы ремонтировать или делать заново. Его действующие модели кораблей, машин, радиоприборов не раз экспонировались на выставках, принося славу и ему и школе, которая воспитала такой беспокойный ум и такие ловкие руки.
За это же время он успел получить шофёрские права и сделать в школе несколько докладов о кибернетике и о советских искусственных спутниках. При этом он демонстрировал изготовленную им самим модель, показывающую движение спутников вокруг Земли.
— На кого ты похож, — спрашивала Мария Ивановна, стоя у зеркала, — на кого? Из тебя получился босяк. Для чего я отдала тебе все мои лучшие годы? Я несла тебя как тяжёлый крест и думала — получится человек, которым бы гордилась эпоха.
Игорь терпеливо выслушивал всё, что говорит мать, хмуро разглядывая голубые ленточки сорочки на её полной спине. Он, ещё когда был в гараже, уже знал, что сегодня мать напомнит ему и свою растоптанную молодость, и тяжёлый крест, и высокие мечты, которые он, неблагодарный сын, разбил, не сделавшись гордостью эпохи.
Слушая музыку, она всегда ругала сына, потому что хотела сделать из него великого музыканта и ничего не жалела для этого, а он противился.
В девушках она была мечтательной и имела такой вид, будто бы её только что разбудили, вернув из мира грёз в реальный мир, и она слегка ошалела от этого внезапного перехода. Вместе с тем у неё была высокая грудь, плавная, вальяжная походка и большие блестящие полуприкрытые влажными веками глаза. Именно эти достоинства были замечены и оценены директором ресторана, и он справедливо решил, что она может украсить собой буфетную стойку.
Директор не ошибся. Она была очень хороша под сенью картонных пальм в своей форменной, голубой, как облако, воздушной блузе и в белой кружевной наколке. Посетители перестали заказывать официанткам папиросы, предпочитая самим покупать их у красавицы буфетчицы. Отпуская пачку «Казбека», она улыбалась так загадочно и так взглядывала на покупателя своими томными глазами, что тот долго ещё, сидя за своим столиком, мечтательно напевал «Средь шумного бала» или «Выходила на берег Катюша».
Кончилось это дело тем, что директор развёлся с женой и переехал к Марии Ивановне. Она родила сына, проводила мужа на войну и сама стала директором кафе.
Муж погиб под Киевом, она оплакала его и решила, что жизнь не удалась. Она пополнела, утеряла девичью свежесть, сохранив возвышенность мыслей и даже склонность к мечтательности, что, однако, не мешало ей считаться отличным работникам и требовательным администратором. И после войны её назначили директором самого лучшего в городе кафе, но всё же в душе она считала занятие своё прозаическим. Знакомясь, она называла себя Платановой, потому что фамилия Платонова ей тоже казалась прозаической. Она тосковала среди будничных дел и готовила своего сына к артистической жизни. Но он не оправдал её надежд. Ни музыканта, ни поэта из него не получилось. И теперь всякий раз, когда жена инженера садилась за рояль, Мария Ивановна вспоминала эту горькую обиду, эту насмешку судьбы.
— Посмотри на свои руки — это же лапы животного, от тебя воняет бензином, — говорила она страстным рыдающим голосом и пудрила в это время у себя под мышками. — Олег — сын рабочего, в опере поёт. А ты только и знаешь, что под машину лазить. Ну что ты там нашёл под машиной? Вот подожди, познакомлю тебя с сыном нашей экономички Ореховой. Он давно бы мог быть мировьБм музыкантом, если бы захотел. Витольд! Ах, какой он! У него несчастная любовь. А у тебя что?
Этот Витольд Орехов уже второй год ставится Игорю в пример, как образец человеческих добродетелей и сыновней благодарности. Было известно, что Витольд (на самом деле зовут его просто Витькой) играет на рояле как бог, танцует, катается на коньках, целует ручки у дам, одевается, пишет стихи — и всё это тоже как бог, хотя, конечно, трудно представить бога, катающегося на коньках в узких модных брючках. Скорее всего из этого Витьки мамаша Орехова сотворила себе кумира. Ну, это даром не проходит, он ещё покажет себя. Игорь в этом убеждён. Видел он этих маменькиных богов, крутятся около ресторана и на танцульках в саду.
