Скоро, совсем скоро чуткие ноздри зверей уловят зябкое дыхание льда, и они начнут беспокойно реветь, прощаясь с островом. Сначала уйдут секачи, потом самки и сеголетки. В теплом море они снова соберутся в одно стадо и всю зиму будут плавать, гоняться за рыбой, лежать на воде. Они не выйдут на чужой берег, даже на отмель, пока не вернутся к своему, родному острову — для любви, рождения и умирания.
Какая сила влекла их сюда? Как они находили путь к этим одиноким, холодным камням посреди океана?..
Хозяин уехал последним.
Островок-риф исчез до весны под снегом и льдом.
Стелла Ивановна сказала:
— Ребята, напишите сочинение. Расскажите, как вы провели лето, что видели, где жили.
Она села и раскрыла книжку, но читать раздумала. Вырвала из тетради листок, стала рисовать. Она всегда что-нибудь рисовала: чаек, деревья, горы…
Петька Трушин смотрел на ее черные опущенные ресницы, розовые губы, щурился маленькому солнцу на ее золотых часах и думал. Думал, что очень красивая досталась пятиклассникам учительница, пожалуй, такая же, как жена у капитана с «Оскола», только та в голубых брючках ходит и папиросу курит…
И звать Стелла Ивановна. Что такое Стелла? Наверное, очень красивое что-нибудь. Потом думал Петька о сочинении, и когда понемногу забыл об учительнице, начал писать.
«Татарский пролив — старик, он из воды весь и с белой бородой. Мыс Раманон — тоже старик, только каменный и зеленые волосы (из травы) имеет. Третий — Маяк, белый, высокий и светит по ночам сильным прожекторным глазом. Старик Татарский пролив шумливый, как пьяный мужик, и кидается всегда на старика Раманона. Бьет его кулаками и опутывает белой бородой. Старик Раманон ворчит, кряхтит и не сдается. Только в самом низу, где у него пещера, гремят и отрываются камни: это, наверно, его зубы. Дерутся эти два старика, чего они делят — никто не знает. Не знает и старик Маяк. Он все смотрит по ночам одним глазом, старается распознать что-то, и никак не может, и мигает пароходам, чтобы знали, что здесь дерутся два старика, и не подходили близко. А бывает, тихие станут они. Старик Татарский пролив лижет разбитые щеки Раманона, вползает ему водой в пустой рот, булькает там, шуршит галькой, шепчет что-то, забавляет, наверно. Раманон дремлет, греет волосы свои зеленые (из травы) и про что-то думает. Тогда я прихожу на самый его лоб, смотрю вниз на водяного старика. Вижу бороду, зеленую, она шевелится, в ней плавают рыбки — старик позволяет. А как рассердится он — борода белеет, пенится и цепляется за камни. Лоб у Раманона теплый, другой старик смеется и ластится водой. Но я не верю. Не верит и Маяк. Белый, холодный (особенно внутри), он стоит один и не верит. Никто не верит. Отец мой, начальник маячный, хмурится и ожидает чего-то нехорошего, радист Петр старается побольше загореть, лежит около рубки, моторист хромой Инокентьев, это мой дед, подкатывает бочки с горючим к моторному домику, проверяет разную снасть, чтоб потом по холоду не бегать. И женщины все не верят — стирают, сушат, вытряхивают ковры. Мать меня кличет, гонит за водой. И правильно делает. Потому что скоро, на эту или другую ночь, старик Татарский пролив сначала зашумит, заворчит, а потом набросится на каменного Раманона, будто вспомнит какую-то злость. А Маяк про себя улыбается — он-то не верил — и смотрит на двух страшных стариков и, наверно, догадывается про что-то…»
Зазвенел звонок, резко, громко, так, что Петька Трушин вздрогнул и ткнул в тетрадь пером — получилась жирная точка. Петька глянул на Стеллу Ивановну: она медленно поднималась, не отрывая глаз от книжки и одергивая рукой кофточку. Маленькое солнце на золотых часах мигало, как луч крошечного маяка. Вот сейчас она скажет: «Дежурный, собирай тетради!» И Петька быстро дописал: «Вот так я прожил лето».
После уроков арифметики и географии Петька Трушин пошел в столовую, пообедал на пятьдесят четыре копейки: щи, плов и компот, — потом, подумав, выпил еще стакан «Сахалинского освежающего». На улице постоял около киоска, где маленький крикливый старик торговал кедровыми семечками. Хотел купить стакан, но, увидев, как трясутся у старика руки и как он ловко смахивает «верх», рассердился, пошел домой.
Дом Петькин был у бабки Сидорченко. С первого класса Петька жил зимами в комнатке за печкой, и бабка брала с него «схожую» плату. А в этом году бабка подселила Глеба Самохина, семиклассника, выбросила старый диван, поставила еще одну койку. Он парень ничего, только длинный очень, такой, что ноги всегда выползают из-под одеяла, мерзнут, и Глеб кричит во сне: ему кажется, что он замерзает в Арктике. Начитанный очень. Любит еще шляться по поселку, обзываться словечком «чувак». Сначала Петька ругался с ним, говорил ему на все: «Да пшел ты…», — а теперь привык и решил жить вместе, пока Глеб не окончит десятилетку.
Глеб был дома, и бабка Сидорченко ругала его.
— Отдай, говорю, деньги! — кричала она, терзая пухлыми пальцами цветастый фартук.
— Бабуся, да я же сказал: потом, — жалобно отвечал Глеб и так кривил свой рот, будто хотел заплакать.
— Отец послал тебе на квартплату, куда задевал? — краснела Сидорченко. — Отдай, говорю, не то выставлю на мороз, стиляжка несчастный!
А какой Глеб стиляжка? Только штаны узкие, да и то купил на барахолке, а пиджак, наверно, довоенной моды, с плечами на вате, как у школьного завхоза в праздник. Надо бы давно вытащить эту дурацкую вату.
Петька бросил ранец на койку, полез в карман и отсчитал бабке три рубля. Сидорченко ласково взяла деньги, погладила Петьку по голове, хотела чмокнуть мокрыми губами. Петька увернулся. Бабка вздохнула, сказала Глебу:
— Ты, Самохин, смотри у меня… Я строгая… — Бабка строго повернулась и пошла за дверь. Седые, скрученные в узел волосы, тяжелая спина, толстые ноги в суконных шлепанцах — все было очень строгое.
— Благодарю, — сказал Глеб, выставил вперед длинную худую ногу, пожал Петьке руку. — Знаешь, что говорил в такие моменты капитан Ван Тох из «Войны с саламандрами»? «Thanks[1], черт побери!» Я поиздержался, купил китайскую авторучку, семь пятьдесят всего, зато вещь, перо золотое. На, подержи.
Но подержать не дал, повертел, поиграл блестящим наконечником перед глазами и сунул ручку в карман пиджака. Не очень и надо было — таких ручек в магазине хоть сотню бери. Петька зайдет как-нибудь, рассмотрит хорошенько. А потом подкопит денег…
— Знаешь, пойдем-ка работнем, говорят, корюшка речку запрудила, у моста — котел. Бери сачок. — Глеб продел лохматую голову сквозь толстый спортивный свитер. — Законно. После уроков каждый учащийся должен вдыхать воздух.
Пошли. Петька пес сачок, а Глеб рассказывал, как капитан Ван Тох подружился с саламандрами и научил их нырять на дно моря за жемчужными раковинами. Саламандры смешно кричали: «Ван Тох! Ван Тох!» — и бросались в капитана жемчужинами, как горохом. Интересно, конечно. Петька решил сам прочитать «Войну с саламандрами».
Море шумело холодно, неприютно: послушаешь — и морозцем прохватывает. Небо мутное и тоже холодное, из такого неба в любую минуту может посыпаться снег. О снеге напоминают белые хрупкие забереги на речке, сухой ледок в тени домов. А позавчера Петька чуть не заплакал — так жалко стало лета. Всем классом они ходили на рыбокомбинат: был урок-экскурсия. Им показали холодильник. В холодильнике было теплее, чем во дворе, пахло свежей рыбой, теплым берегом…
Спустились под мост, отыскали уловное место. Рыбаки взмахивали сачками ниже, у забора рыбокомбината. Оттуда несло дымком костра.
— Труш, — сказал Глеб, — давай сачок. — Он сунул сачок в глубокую яму, где кружилась, взбугривалась и щелкала пузырями вода, поводил проволочным ободом, будто нащупывая что-то на дне, и, как поварешку, выхватил сачок из воды.
В сетчатом мешке шелестела, сыпала чешуей корюшка. Глеб вытряхнул ее на песок — сильно запахло свежими огурцами — и снова метнул сачок в яму. Корюшка стыла на песке, умирал ее цвет, умирал запах. Глеб черпал и черпал, потом заморился, отдал сачок Петьке. А когда и Петька стал утирать рукавом пот со лба, решили кончать. Рыбу уложили в обледенелый, застекленевший сачок, Глеб перекинул его через плечо, пригнувшись почти до земли, полез в гору.
На мосту отдохнули и пошли потихоньку, разговаривая.
— Вот корюшка, — говорил Глеб, размахивая рукой, — маленькая рыбешка, а вкус что надо. Все ее едят: и мы с тобой, и твоя учительница, и капитаны дальнего плавания, и летчики… И космонавты будут есть, только дай. Вот, знаешь, поджарить бы на сливочном масле и Гагарину с Титовым — сюрпризик. Небось, ничего такого и не нюхали. Как думаешь? То-то. Вот бы благодарили. А нам что благодарность? Нам бы в космос. Примите, скажем…
У киоска «Вина-воды» закоченевший, скрюченный старик торговал привозными семечками, он уже не предлагал свой товар, только жалобно улыбался, заглядывал в глаза прохожим.
