— Верно, родня, — не выразив удивления, согласилась Ганна, прислушиваясь к говору, доносившемуся из хаты.
Илько осторожно заглянул в полуотворенное окно. В хате расположились, как дома, ближайшие родственники и друзья, а также дед Шкурумеляк и все члены правления, которые когда-то голосовали за то, чтобы избрать председателем колхоза Илька.
Это ночное посещение растрогало Палийчука: «Болеют люди за колхоз».
— Говорить будем осторожно. И так взбудоражили человека на собрании больше, чем надо, — наставляет собравшихся рослый Тимко Шугай.
— Всех взбудоражил Сенчук. И хорошо сделал, а то, выходит, мы привыкли к своим недостаткам и только отмахиваемся от них, как от мух, да почесываемся, а не исправляем, — подает голос хитрец Пилип Яцков.
— Что ж вы об этом на собрании не сказали?
— А у меня свой метод воспитания.
— Какой?
— Не всякого человека надо распекать при людях. То же самое можно сказать тихонько, деликатно, среди своих. И, к примеру, Илько, если погладить его по шерстке, лучше сделает, чем ежели ему по волоску вихры выдирать. Я за индивидуальный подход к критике.
— Илька можно и больше пощипать, — бросает Иосип Коровай.
— Замолчи… морганист! — внезапно ввернул ученое словечко Шкурумеляк, и взрыв хохота потряс хату. — Электричество кто провел? Пруды кто завел? А в амбарах не трещат закрома от зерна? А едите вы кукиш с маком или коржи с маком? По правде сказать, на Илька и солнцу глянуть приятно: лицом красавец, грудь в орденах и медалях, да еще партийный. Я на вашем месте на руках бы его носил!..
— Этак у нас, дедушка, рабочих рук убудет, — съехидничал Коровай.
— Языка бы у тебя убыло! Вырос он с лопату.
— Да будет вам! Сцепились! — унимает спорщиков Тимко Шугай. — Мы сюда не ссориться собрались, а расти… — и замолчал, увидев появившихся на пороге Илька и Ганну.
— Продолжаем собрание? — весело спросил Илько.
— Какое там собрание! — отмахнулся, подходя к нему, Пилип Яцков. — Мы пришли сказать, чтобы ты, Илько, не принимал близко к сердцу слова Миколы Сенчука. Разве это критика? Это черт-те что, а не критика…
— По шерстке, Пилип, хочешь погладить? — засмеялся Палийчук. — Нет, Микола правильно распекал меня… Стало быть, поговорим, как исправить недостатки. Все выложим, по совести.
Все облегченно вздохнули, засияли улыбки. Дед Шкурумеляк торжествующе поднял голову и, кинув убийственный взгляд на своего противника, спросил:
— Ну, Иосип, как твое политико-моральное состояние?
* * *
За селом поплыла мгла бескрайных осенних просторов. Ночью они казались красивее, чем днем: не рябило в глазах от пожелтевших межей, убогих полей, которые насели на землю, как беды, нескладно распестрив ее заплатками.
Из-за тучки хлынуло золото лунного света, и густо застроенное покутское село закружилось в привольной пляске. Опершись на кабинку, Микола попыхивал трубкой, вглядывался в изменчивые просторы, думал о них и о своем подгорье, а в крови все не хватало чего-то и словно прохватывало ознобом.
У Гринявки дорога стала круто подниматься. Сенчук попрощался с шофером и вышел на узенькую горную тропу. Над нею сплетались влажные кусты орешника, и во мгле пахло сырой грибницей, пихтовым семенем и лесными орехами.
Внизу пенился и шумел едва различимый Черемош; скупая россыпь звезд, промытая шумливыми струями, неясно обозначала линию реки.
И человек вдруг встрепенулся. Вот о чем исподволь тосковала душа — о певучем шуме Черемоша! Сердце забилось сильнее, и Микола стал весело подыматься на гору, где, как табунщики в ночном, задремали несколько гуцульских хаток. И вдруг они точно проснулись: на окнах вспыхнули отблески луны, а по земле потянулись длинные тени.
Еще с порога Микола услышал ровное дыхание сына, и добрая, смущенная улыбка тронула его суровые, чуть скорбные губы. Не зажигая огня, он подошел к постели, склонился над изголовьем Марка.
Белокурый, высоколобый мальчуган, казалось, даже во сне думал о чем-то. Под глазами у него лежали тени по-девичьи длинных ресниц. Такие же длинные и черные ресницы, такие же прихотливо изогнутые брови были у матери Марка, а все остальное досталось в наследство от отца.
— Счастьице мое! — Микола со вздохом поцеловал ребенка в головку и все не мог наглядеться на свое чудо чернобровое, без которого и человек не человек и мечты бесцветны.
Чего только не желал бы он вложить в своего Марка! Все, чего сам не достиг в жизни (украденную молодость не вернуть!), достигнет Марко, все, что ему только приоткрывалось в замыслах и в сказках, раскроется перед его Марком.
«Счастьице мое!» — сколько необычайного отцовского чувства, надежд вкладывается в эти обычные слова; тот, у кого не было детей, вряд ли поймет это.
Марко повернулся, пошевелил губами и спросонья позвал отца.
А тот замер, чтобы не разбудить сына неосторожным движением. Потом на цыпочках отошел, зажег свет. На столе лежала записка секретаря райкома.
«Микола Панасович, привет!
Опять не застал тебя.
Поднимался на твою поэтическую гору, побывал у жителей вершин, а потом бродили с Марком над Черемошем и вместе пели песенки. Не часто выдается такая благодать. Обрати внимание: у Дмитра Стецюка очень убитый вид, — верно, националисты запугали. А Настечка его молодец. В Жабьем встретил молодого агронома Григория Нестеренка. Он будет у нас работать. Хотел его подвезти — отказывается. «Пройдусь, говорит, пешком: хочу увидать Гуцульщину во всей красе». Ну, думаю, раз речь идет обо всей красе, так машина ног не заменит. Вероятно, завтра прибудет в Гринявку. Захватил тебе «Белую березу», «Виноградарство» и «Справочник садовода», а Макаренка не достал. На собрание приеду.
М. Чернега»
Микола бережно подержал в руках каждую книжку и положил их в большой шкаф, который он в часы досуга смастерил по своему вкусу и украсил строгим гуцульским узором. Это была самая дорогая вещь в хате.
Погасив свет, Микола скоро уснул. Сквозь чуткий сон пробивался шум пенящейся реки и пихт. Ночью Микола несколько раз просыпался, прислушивался, как камни срывались с горы, катились и затихали в Черемоше.
«Камень падает к дождю».
* * *
…Утром и в самом деле прошумел дождь, а потом тучи стали подыматься. Вот они побежали по вершинам гор, за ними катились круглые, будто нарисованные озерки лазури. На горах, как нечто чуждое этому миру, нереальное, выступал в фантастическом сиянии монастырь. Пихты стояли с таким видом, точно умоляли помочь им спуститься поближе к людям, уйти от необычайной для глаза желтизны и необычайного соседства с облаками.
Пока на дворе варился немудреный завтрак, Микола из сухого брусочка вырезал сыну ручку. В руках мастера брусочек стал оживать, по дереву побежали веселые гуцульские узоры, засмеялись голубые глазенки бисера. Микола слегка попробовал ручку на звук, и она защебетала, как маленькая птичка, которая когда-то пела на ветках этого дерева.
Каждое изделие рождает мысли о других, еще лучших, — это и называется, вероятно, ступенями мастерства.
Микола, войдя в овин, долго любовался выдержанными, звонкими грушевыми бревнами.
Семьдесят лет назад срубил их дед Миколы, Максим Сенчук, в надежде вырезать из них самое радостное творение своих рук. Но счастье не заглянуло и в гости к мастеру. Судьба обделяла радостью горы, обделила ею и упрямого резчика. Изделия Максима скитались по далеким Парижам и Лондонам, заплывали в Америку и, купленные на шумных торжищах, оседали в богатых и холодных, как лягушки, дворцах. А в хате Максима оседали горе да беда, и гордый гуцул бился с ними мозолистыми руками, чтобы вырвать ломоть черного хлеба для детей.
На это ушла жизнь, и в наследство детям отец передал любовь к труду, звонкие дерево и неусыпную мечту: вырезать то, чего не мог вырезать он.
А дети Максима помучились на горе и уехали вслед за работами отца — за океан. Так и не довелось им увидать чудесное создание отцовских рук, да и самую Гуцульщину: Америка отняла у них молодость, высосала, как мозг из костей, юную силу, а самые кости выкинула на кладбища, заросшие бурьяном.
И Миколе достались, как наследство поколений, чуткие к резьбе руки и драгоценное дерево. Верно, ни один богач не любовался так своими сокровищами, как Микола даром деда. А приступить к работе все не отваживался. Думал о ней, жил ею, видел ее во сне и снова обдумывал. В тот день, когда его приняли в партию, когда его приветствовали десятки новых друзей, поднявших на своих плечах жизнь, он постиг, каково должно быть его творение. И теперь он, как поэт, с волнением ждал минуты вдохновения, без которой нельзя приступить к взлелеянному в мечтах замыслу.
— Доброе утро! Вы уже приехали?
— Нет, я еще не приехал! — Микола схватил в объятья мальчика, прижался к теплой после сна, румяной щечке.
