Раскрыл вдруг дверь да как крикнет:
— Это что за представление?!
Ребята кто куда. Хорошо, что в омшанике соломенная крыша прогнила. Так все сквозь нее и повыскакивали.
И бросились наутек, стряхивая с волос соломенную труху.
Но такое неожиданное окончание первого собрания дела не меняло, партия была создана, и скоро это почувствовало все население села Метелкина.
Первые понятия о новой партии получил метелкинский кулак — богатей Никифор Салин. Его батрачонок Гараська — мальчишка из соседней деревни Луковки — попросился на праздник сбегать домой повидаться с матерью и кстати бельишко сменить, обносился.
— Ничего, потерпишь. В поле — не в церкви, на работе и так сойдет.
Кулак заставил его в праздник пары бороновать, а то земля, вишь, пересыхает. Батрачонок заупрямился:
— В праздник я не работник. Не то теперь право! Не старый режим.
— Это какое те право? Нанялся — продался, хозяин — барин. Велю налево иди налево. Скажу направо — беги направо. А не то… вот тебе управа!
И Никифор отвесил батрачонку тяжелую затрещину.
Такую, что сбила его с ног и бросила на борону. Гараська об ее зубья чуть не убился.
Всплакнул парень, а пожаловаться некому. Сбегал он разок в сельсовет, а дядя Тимофей и разговаривать не стал. «Все вы, мальчишки, озорники; если вас не учить, чего тогда с вами делать».
По дороге на пашню только и пожаловался Гараська сельским мальчишкам, Степашке да Сережке, которые его, всегда жалели.
Кулацкие ребята его дразнили Гарась — дохлый карась, потому что он от недокорма был всегда тощ и вяловат. Двигался едва-едва, как опоенный конь, загребая ногами, за что и получал постоянные оплеухи. У него от затрещин уши болели и в голове был постоянный шум.
— Забьет, заколотит Никишка батрачонка-то, — жалостливо вздыхали соседки.
И только. А помочь ничем не могли.
И теперь Гараська пожаловался бедняцким ребятам только так, на всякий случай. Потому бедняки батракам — родня. И услышал в ответ непонятные слова:
— Ладно, не трусь, вынесем постановление, будет тебе облегчение. Так и скажи своему хозяину, что есть такое партийное решение — тебя больше не трогать. Понятно?
Гараська, конечно, хозяину об этом сказать постеснялся и в тот же день получил еще пару затрещин: не так быстро пошел да не так скоро что-то сделал.
И вдруг наутро Никифор Салин получил бумажку, врученную курьером сельсовета Тимошкой-тук-тук, который разносил повестки и стучал по окнам, созывая на собрания.
Надел кулак очки в медной оправе, воздел нос повыше к свету и прочел:
«На основании состоявшегося решения отныне запрещается вам рукоприкладываться к личности вашего служащего батрака Герасима Карасева. За неисполнение сего — штраф.
Председатель ПСР
Секретарь».
Подписи, как всегда под бумажками, были неразборчивыми, но Никифор разобрал приписку:
«За каждую Гараськину шишку будет у твоих двояшек по две с лишком».
Двойняшки Яшка и Сашка у Никифора были младшенькие. Кулак их до того любил-обожал, что даже в будни наряжал во все новое и так кормил, что у них щеки чуть не лопались.
Почесал Никифор затылок, посмеялся. Думал, и впрямь важная бумажка налог там какой или гужевая повинность, а тут простая зубоскалка.
Подозвал Гараську и ни с того ни с сего так щелкнул его по затылку, что у мальчишки на макушке вскочил среди стриженых волос ежик.
А на другой день прибежали с ревом его двояшки, и у каждого на маковке по два ежика!
— Это вы откуда достали?
— В лесу это, тятька, — пожаловались ребята, а уж как они добыли эти украшения, так и не сказали, сколько отец ни допытывал.
На следующий день, не меняя привычки, Никифор трахнул Гараську по щеке так, что припухла.
И тут же к вечеру у его двояшек обе щеки раздулись!
Ручьями слезы мальчишки лили, а по какой такой причине и отчего на них отразились побои, нанесенные их отцом Гараське, так ведь и не признались.
«Тут дело нечисто», — встревожился кулак, и опыты прекратил. Иной раз замахнется сгоряча, хочет по привычке дать затрещину батрачонку, да сам себя за руку удержит. Своих детей жалко.
— Ф-фу ты, чертовщина какая… Ни тебе воли, ни тебе удовольствия… Что это за ПСР такая? Были когда-то эсеры, да, видать, не то… та партия за богатых мужиков стояла, а эта за батрачонка моим ребятам шишки бьет!
Долго чесал в загривке кулак и решил — лучше не связываться.
— Ну ты, Дохлый карась! — крикнул он во все горло на Гараську. — Ты мне больше под руку не попадайся!
Рук я об тебя марать не могу! Себе дороже. Понял?
И с тех пор Гараське стало чуть-чуть легче. Голова перестала болеть, и в ушах меньше шумело. А то беда была, спать не мог.
И его дружки-жалельщики Сережка и Степан, встречая его, радостно улыбались:
— Ничего, Гарась, ничего. Лучше заживем. Дай срок!
Кому медку, кому деготьку
Вскоре многие познакомились с новой партией.
Сидел как-то Иван Кочетков в сельсовете, толковали они с Тимофеем, как им объединить бедноту, и вдруг приходит с жалобой поп Акакий.
— Як вам, власть предержащие. Извольте почитать, чья прокламация? — И предъявляет написанный на какой-то картонке плакат:
РЕЛИГИЯ — ДУРМАН ДЛЯ НАРОДА.
НЕ ЖАЛЕЙ, РЕБЯТА, ПОПОВСКОГО САДА И ОГОРОДА!
— Гм, — сказал, покрутив усы, Тимофей, — лозунг правильный, а вывод странный.
— Более чем странный, — взвизгнул поп, — морковь повыдергана, вишни оборваны!
— Ребячье баловство, — пожал плечами Тимофей.
— Какое же баловство, самая настоящая экспроприация! С угрозами. Вот, полюбуйтесь, какое я требование накануне получил. — И поп Акакий предъявил бумажку, на которой печатными буквами было написано:
ПОЖАДНИЧАЛ ДЛЯ БОЛЬНОЙ МЕДА — ПЕНЯЙ НА СЕБЯ.
ДОЛГОГРИВАЯ ПОРОДА!
— Гм, — смутился Тимофей и еще покрутил усы, — весьма невежливо… конечно. А кому это вы, батюшка, не дали медку?
— Старушке одной, хворой Агафье, вы ее знаете, — ответил поп, — была когда-то у меня в услужении. Чего ее медом раскармливать? Все равно не нынче-завтра преставится… Сами понимаете — не в коня корм…
— Кто же это за нее заступается? — покрутил ус Тимофей. — Кругом одинокая старушка, сильной родни нет, один только и есть внучонок Данилка, да и тот слабосилен… Не велик застой!
— Так ведь это же не один кто-то, а партия! Вы полюбуйтесь, вот выписка из постановления, — предъявил поп Акакий третий документ.
«Решили и постановили — запросить у попа Акакия немного меду для хворой бабушки Агафьи, очень ей перед смертью медку отведать хочется. „Обязательно, — говорит, — с батюшкиной пасеки, духовитого“. Поручить получить Данилу Фокину.
Председатель ПСР
Секретарь.»
Подписи опять неразборчиво.
— Та-ак! — удивился Тимофей. — Новая партия у нас объявилась, ты слыхал, товарищ Кочетков?
Иван Кочетков только покачал головой и отвернулся, чтобы скрыть усмешку.
— А может, Агафье-то стоило бы вам послать медку?
Столько лет на вашу семью проработала, — сказал он.
А поп Акакий так и вскинулся, так и завопил:
— Я насилию не уступлю! Я террору не поддамся!
Прошли времена «грабь награбленное»! Я вас к порядку призову! Нет правды на местах, но есть она повыше!
И еще что-то кричал.
— Да вы успокойтесь, батюшка, — сказал ему вежливо Тимофей. — Мы самоуправства не поощряем. Оставьте документики, мы в этом деле разберемся.
И когда обозленный поп ушел, обратился к Кочеткову:
— Ну, что ты скажешь, Иван? Это что еще за подпольная организация появилась такая вредная?
— Не знаю, дружище, но если она Агафье медку, попу деготьку — значит, для пролетариата не очень вредная.
— Председатель у них есть, секретарь… Заседания…
Вот так штука. Я здесь Советская власть, и меня на заседания не зовут и в президиум не сажают. Дожил!
Кочетков рассмеялся и ничего не ответил Тимофею.
А рассмеялся Иван Кочетков потому, что вспомнил, как недавно, сам того не ведая, наверное, побывал на заседании этой таинственной партии.
Как-то раз сидели они с Машей на завалинке вечерком, и было им грустно.
— Скушно мне с тобой, Иванушка, — говорила Маша тихим голосом. Повидавши нового, не могу я жить по-старому. Своего теленочка поить. Своего поросеночка кормить. Свою полоску хлебца жать… Тесно мне, душно мне в такой жизни.
— Уж куда тесней, — вздыхал Кочетков.
— Отпусти ты меня в совхоз, Иванушка, на большие дела.
— Повремени, Маша, — отвечал Кочетков, — начнутся и у нас большие дела.
