— Обедай. Едой силу не вымотаешь. Вытащим.
— Ты не хмурься, Галюха, — громыхнул могучий бас Веникова. Этот Веников был низкорослый, щуплый, а голос имел такой силы и красоты, что о нем знали даже в соседних селах.
— Я тоже сидел в этом ключе. В кустах его не видать, ну и заперся, туды его…
Укоризненный взгляд Кузьмы Петровича остановил Веникова. Но Гале сейчас было не до вениковских выражений.
Никто ее не ругал, и ей стало полегче.
Голубоглазый дядя Троша с ватной бороденкой подал ей миску супа и ласково потрепал по плечу легонькой, высохшей рукой:
— Ешь, ешь, дочка! Все уладится, все утрясется. На-ко хрустящую горбушку.
За неимением поварихи дядя Троша кашеварил на полевом стане.
— Соли-то хватат? — беспокоился он.
Галя не замечала, чт оона ест.
Вытаскивать Галин трактор Кузьма Петрович послал Виктора, и хоть Гале это было неприятно — она промолчала.
Спрямляя путь, они пошли не по дороге, а через едва зеленевший колок. Под ногами пружинил толстый слой бурых березовых листьев.
— Заяц! — воскликнула Галя, показывая на голые кусты. И правда — заяц замер столбиком, с любопытством смотрел на людей. Виктор засвистел пронзительно, по-разбойничьи, и заяц пустился наутек.
— Перепугал зачем-то беднягу, — упрекнула Галя. А Виктор вдруг сказал ей совсем дружески:
— Жалко мне твои руки. Испортишь ты их. А я люблю красивые женские руки.
— Мало ли, что ты любишь, — огрызнулась Галя.
— Немало, конечно. Я, например, и ножки люблю.
.— А чего ты сообщаешь мне об этом?
— А многие девчонки интересуются.
— А мне наплевать! — И тут Галя повернулась к нему со злым весельем. — Зачем врешь?
— Это о девчонках?
— Чихали они на тебя.
— Стоит только свистнуть.
— Хвастун!
Злые забрались они в кабину Викторова трактора и все время молчали, пока ехали к Заячьим Пням. Когда показался Галин трактор, она, пересиливая грохот, крикнула:
— Здесь осторожней! Правее бери, правее!
— Не учи! Сам знаю! — и, точно бес подтолкнул его, упрямо забрал влево, и трактор осел в грязь, заелозил на брюхе. Виктор побагровел, бешено заработал рычагами, казалось, что не трактор, а он так рычал и ревел.
— Я же говорила тебе! — закричала в отчаянии Галя. — Так поперся назло сюда! Теперь вот кукуй вместе со мной.
— Пошла ты — знаешь куда?! — заорал Виктор. — Трактористка нашлась, понимаешь. Сидела бы дома да вышивала платочки, как наши бабки.
— Останови машину! — Галя вскочила, сильно ударилась головой о потолок кабины и шлепнулась обратно на сиденье. — Я кому говорю — останови!
Но трактор продолжал могуче ворочаться в месиве. Галя схватилась за рычаги. Виктор оттолкнул ее руки и остановил трактор.
— Крой отсюда, — крикнул он.
Галя выпрыгнула в грязь, поспешила выбраться на сухое место.
Виктор еще раз попробовал вырваться из болотца, но ничего не получилось. Тогда он остановил машину, вывалился из кабины и, не взглянув на Галю, подался в ту сторону, где работал Шурка. А Галей внезапно овладел смех. Она еле выговорила вслед Виктору:
— Гм-гм… Да-да… Хо-хо… Ха-ха…
Тот в ярости оглянулся, но ничего не сказал, а только прибавил шаг, почти побежал…
5
После ночной пахоты Виктор не поехал в село — отдохнуть можно было и на полевом стане. Он сунул в рюкзак еду, книгу, чайник, закурил и, насвистывая, пошел к реке.
Выбрав место на берегу среди ельника, он распалил костер, и сразу же приятно запахло дымом, горелой корой. Виктор повесил чайник над костром, закурил, разулся и, блаженствуя, развалился на песке, поглядывая вокруг. Ах, жаль, что нет с ним удочек! Над рекой коршун, легкий, плоский, точно вырезанный из картона, лег на воздушную струю, и она несла его вверх. Плескалась пустынная река, проносились утки, где-то кричали журавли, булькала рыба, наносило запахом лопнувших почек.
Вот больше Виктору ничего и не нужно. Черт бы побрал некоторых людишек, которые столько напридумывали разной ерунды! Например, Виктор знает одного типа, который работает по расписанию, спит по расписанию, ест по расписанию, выводит себя на прогулки по расписанию и любит, наверное, по расписанию. В общем, живет так, как врачи советуют жить всему человечеству. Он катается на коньках не для радости, а для здоровья, он ест не для удовольствия, а озабоченно вводит в организм калории, не увлекается книгами, а деловито повышает культурный уровень, не узнает новое, а работает над собой, не веселится, а разумно организует отдых, не гуляет, а проделывает полезный моцион. Лес для него — фабрика здоровья, душистые яблоки — продукт питания, свежий воздух — озон. От кого-то он узнал, что музыка благотворно действует на психику и нервную систему, и он, не замечавший прежде музыки, стал каждый день часок просиживать у приемника, прислушиваясь не столько к скрипкам и флейтам, сколько к своему организму в ожидании прихода бодрости.
Он не курит, не пьет: трясется над своим драгоценным здоровьем, сберегая свою особу для человечества. И этот положительный тип — его отец…
Виктор снял закипевший чайник, глянул на реку, и такой она показалась ему вольной, заманчивой, что он вдруг начал торопливо раздеваться. Виктор гикнул и рухнул в воду, заорал от холода и тут же выскочил и бросился к костру. Обогревшись, оделся, полный радостной свежести. Жмурясь от удовольствия, он попивал чаек из горячей кружки…
Три года назад у него умерла мать. Едва прошло несколько месяцев после похорон, как отец снова женился. Нельзя было нанести Виктору большей обиды: он тосковал по матери, она снилась ему, и вдруг вместо нее в доме появилось совсем молодое, довольно смазливое, пухлое, часто краснеющее существо. Что-то было в мачехе беспомощное, растерянное, когда она сталкивалась в доме с Виктором. Они оказались чуть ли не ровесниками. Главным делом ее стала забота о муже. Виктор даже пожалел ее: «Дуреха ты, дуреха! Ну, чего ты искала здесь? И что нашла? Прислугой сделалась».
Обладая отличными способностями, учился Виктор тем не менее слабовато. Он был неусидчивый, нетерпеливый, неорганизованный, и школа с ее дисциплиной до того ему надоела, что он, после смерти матери, ушел из девятого класса. Отец закатил ему скандал, но Виктор был тверд, он сказал родителю:
— Я не хочу идти в институт. Зачем он мне? Зачем губить на него столько лет? Вот если бы у меня был какой-нибудь редкий дар, тогда был бы смысл киснуть над учебниками. А так мне и девяти классов хватит. Мне просто жить хочется. Понимаешь? Как поется: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно». А чтобы жить, нужен кусок хлеба. Значит, я должен научиться добывать его. Элементарно? Ну, так вот — я буду трактористом. Почему — трактористом? Потому, что мне по душе охота и рыбалка. Значит, мне нужны леса, поля и реки. Тебе это не понять. А где их найти, эти самые леса да реки? В селе. Элементарно? А где работает тракторист? В селе. А еще я в душе вольная птица. Знаешь такое: «Зачем я не сокол, не ворон степной?» Так вот, я и сокол, и ворон, и воробей, и соловей, и не сажайте меня в клетку — все равно улечу.
Говорил он вызывающе-нахально, и поэтому отец заорал на него:
— Там тебе, в колхозе, и место, балбес! А я умываю руки. Тебе — жить, а не мне.
Виктор отлично кончил курсы трактористов, да еще и на шофера выучился. С год он работал на стройке. Однажды, в день смерти матери, который он всегда отмечал в своей памяти, пришел он домой и вдруг увидел, что мачеха вырядилась в оранжевое — любимое матерью — платье. Оно нравилось и Виктору, мать, бывало, становилась в нем такой яркой и молоденькой. И вдруг в нем мачеха! На душе у Виктора стало так муторно, что он на другой день уволился с работы, положил в чемодан это платье жаркого цвета, все материны фотографии и махнул к тетке в совхоз.
Теткой Виктора была учительница Надежда Ивановна.
У тети Нади и у дяди Миши не было своих детей, и поэтому они души не чаяли в нем, Витьке. Еще до школы, в детстве, он часто жил у них. Тогда-то дядя Миша и открыл ему, городскому мальчишке, неведомый мир. Немало потаскал он Витьку по окрестным борам и колкам, не раз они встречали зарю у охотничьего или рыбацкого костра.
Помнит Виктор, как первый раз привел его дядя Миша на берег этой вот реки. Сначала он научил его делать шалаш и разжигать костер. Но самое главное произошло дальше. Дядя Миша дал ему удочку.
— Насаживай червяка!
И вот они замерли, глядя на поплавки. Над еле текущей рекой стояла июльская жара. Зеленые блинчики листьев устлали водную гладь. На каждом из этих блинчиков сверкало по крупной капле. Все замерло, облитое светом и теплом, замерла вода, замерли резные чашечки золотых кувшинок и белоснежных лилий, повисли над ними серебристые стрекозы. Из леса в русло реки вливались потоки теплого воздуха и всякие запахи спелого июля. И вдруг поплавок дрогнул и пошел, пошел косо в сторону.
