—Это не пустяковая операция,— снова усаживаясь на переднее сиденье, возразила Ирина Сергеевна.— Я тебе одно скажу, во всех случаях,— она кулаками постучала по рулю, затянутому серым замшевым чехлом,— ты сама, с какими-то своими подружками ничего предпринимать не будешь. Это тебе устрою я...
—И никто не узнает?..
—Никто, Привезу в больницу и сразу потом отвезу домой...
—Спасибо,— сказала Алена и сзади положила ей ладони на плечи.— Ты у меня...
—Ох,— вздохнула Ирина Сергеевна и потерлась щекой о ее пальцы.— Нельзя сказать, что я само совершенство, но ведь стараюсь...
3К полудню зеленоватые бутоны тюльпанов будто набухли кровью и треснули, и от верхушки алая кровь засочилась по бутонам. Было влажно и душно. С запада надвигалась туча, в которой то и дело посверкивали поперечные молнии. Все цвета, до того словно мягко слитные, обострились и обособились: фисташковые крестики молодой листвы дуба зазеленели ярко, бледные нарциссы на грядке недалеко от дуба засияли снежно-бело, и серо-зеленые листочки яблонь вспыхнули белым отсветом, став похожими на цветы... Сперва налетел легкий ветер и потрепал тюльпаны и нарциссы, и после короткого затишья все начало раскачиваться, скрипеть. Приближались ленивые перекаты громов. Посеял было легкий дождик, но внезапно потемнело, и ливень с седыми вихрями мелкого града обрушился на местность, топча цветы и обламывая сухие ветки. Молнии временами вспыхивали так близко, что листы белой бумаги, разложенные на столе перед Всеволодом Александровичем на веранде, лиловели. Запахло снегом.
Ивлев отложил работу, отодвинул машинку и, встав, слушал сопровождающий громовые раскаты шум дождя, то стихающий, то усиливающийся, и равномерное блиньканье капели с крыши, и смотрел на бархатисто-черный ствол старого дуба, а глубоких складках которого стекала и пышно сбивалась у корней в кружевную пену дождевая вода.
Наконец туча отодвинулась, и небо после нее набрало нежную зелень. Всеволод Александрович наслаждался этой красотой, и душа его была полна счастливых предчувствий.
В приоткрытое окно веранды влетела синица. Забилась о стекла, оставляя на них быстро тающие сизые овальные пятнышки своего дыхания... Выгоняя ее, Всеволод Александрович не заметил, как открылась калитка и Чертков, весь до нитки промокший, прошел по дорожке и неожиданно появился на крыльце.
—Вот птица залетела,— сказал ему Всеволод Александрович.— Не люблю эту примету. Ничего не случилось? — тревожно спросил он.
—Проведать тебя приехал. Здравствуй,— подал ему холодную мокрую руку Анатолий Сергеевич.
Но Всеволод Александрович видел по его лицу, по увеличенным очками глазам: что-то случилось. И он еще раз спросил:
—Дома ничего не случилось? Алена как?
—Мне бы обсушиться, — улыбнулся Чертков.
—Ах, да! Прости. Сейчас затоплю камин. Пойдем в дом.
Всеволод Александрович быстро и ловко развел огонь. Чертков разделся, растерся махровым полотенцем, сел перед камином в кресло.
—Пока ничего не случилось,— сказал он спокойно.
—Что такое?— насторожился Ивлев.
—Даже не знаю, как сказать. Я сам случайно... услышал... Ирина говорила по телефону. Она нашла врача Алене...
—Алене врача?!
—Да... Ну, я прямо тебе скажу: она хочет, чтобы Алена сделала аборт.
Несколько мгновений Ивлев смотрел на него, остолбенев.
—Как это она хочет? — спросил он наконец.— И почему?! Ничего не понимаю.— Он заходил за спиной Черткова по комнате. — Я через день звоню, разговариваю с теткой... Она мне ничего не говорит...
—Она может и не знать ничего такого, — сказал Чертков.— Дай мне, пожалуйста, халат...
Всеволод Александрович достал из шкафа купальный халат, кинул Черткову. Тот закутался в него, забрался на кресло с ногами:
— Продрог, черт... Слушай, Сева. Я так понимаю: кроме тебя, убедить Алену некому. Ирину на этом зашкалило. Мы уже разругались. Твердит свое… Безумие какое-то...
—Я предчувствовал, что произойдет нечто подобное,— мрачно сказал Всеволод Александрович.
—Ты должен поехать и вмешаться,— почти приказал Анатолий Сергеевич.
—Сначала я должен был уехать, чтобы они были счастливы, теперь надо приехать... А почему она не хочет ребенка?
—Я толком не знаю.
—Ну, я приеду. А что это изменит? Она же в Ирину, упрямая. Будет кивать головой, соглашаться, а сделает по-своему. Да и кому же перечить, как не тем, кого мы любим. Нет, меня она не послушает...
—Но ведь ребенок, Сева! У меня в уме не укладывается, как Ирина может давать такие советы своей дочери. Ты же знаешь, сколько мы мечтали, что у нас будет ребенок. Да и ты не ценил этого никогда, не мог ценить, потому что имел дочь.
—О, да! — иронически воскликнул Ивлев.— Ты говоришь — ребенок, а знаешь ли ты...
—Ты представь,— перебил его Чертков.— Родится мальчик...
—А знаешь, что такое болезнь ребенка? — спросил Ивлев.
—С ручками, с ножками, ходить начнет, говорить...
—С Федором у нее что? — не слушая его, спросил Ивлев.
—Не знаю точно. Но, судя по словам Ирины, там все на грани разрыва...
—Ну, останется она одна с этим ребенком,— сказал Всеволод Александрович.— Что тогда?
—Воспитаем.— Анатолий Сергеевич встал и, запахнувшись в халат, тоже заходил по комнате, на стенах которой танцевали слабые блики огня.— Я уже все продумал...
—Ты говоришь: «воспитаем». Это множественное число,— жестом остановил его Ивлев.— «Воспитаем», а сам двинешь с экспедицией на Красное море выяснять, действительно ли базальтовая магма на дне океана несет кислород, который питает планету, или что-то подобное... Верно?
—Я поеду, но...
—Но... Ты хочешь сказать — Ирина, Елена Константиновна, сама Алена... Так тетка этим ребенком заниматься не будет, я ее знаю лучше тебя... Ирина? Ирина пошла работать, и в бабушки ей, честно говоря, лезть тоже не хочется... Потом у вас часто гости, открытый дом... Не Ирина ли все и придумала, лишь бы бабушкой не быть?
—Ты несправедлив к ней.
—Хорошо. А Алене учиться надо. И ребенок, я тебе гарантирую, свалится на меня.
—Послушай, Сева... Я ж тебе говорю, я все продумал. Я продаю машину, и все деньги — на воспитание ребенка.
—Благородно,— иронично поклонился Ивлев.
—Перестань. Речь идет о продолжении жизни...— Они оба подошли к окну и смотрели на сияющую под солнцем зелень, на нарциссы, растерзанные градом.
—Деньги, конечно, помогают воспитывать: язык иностранный, музыка, преподаватели, отдых у моря... Но детям надо отдавать душу, жизнь свою,— сказал Ивлев.— Только что из этого потом получается... Ох... А ребенок, повторяю, окажется на мне, я буду образцово-показательным дедушкой без определенных занятий. Но мне работать надо, писать. Годы подпирают. Понимаешь? Смерть, к сожалению, ставит пределы нашим поискам смысла жизни...
—Смысл жизни в ее продолжении. Нельзя терять эту нить.
—А когда ты оставил Алену без матери, какая это была нить? О чем ты думал?
—Мы любили с Ириной друг друга. Сильно любили... И я предлагал забрать Алену.
—Посмотрел бы я, много ли ты тогда сделал, много ли поездил... Я не хочу больше об этом говорить! Пусть решают с Ириной...
У него заболело сердце, он ушел на веранду и сел тем.
Надо было ехать в Москву. Но прежде ему предстояло решить для самого себя, в чем убеждать Противоречивые мысли и чувства, захватившие его совершенно разрушили рабочую сосредоточенность, которой он счастливо жил уже много дней подряд...
«Поеду завтра вечером,— подумал он.— Сядем с Аленой, попьем чай... Уговорю ее сохранить ребенка. Повесть почти написана, деньги какие-то будут... Вырастим и без всяких там Федоров...»
Мать привезла ее от врача в первой половине дня.
Алена осторожно прошла от машины к подъезду, на лифте поднялась на восьмой этаж, переоделась в халатик и сразу легла у себя в комнате. Мать приготовила ей чай. Она напилась и сказала:
—Ты, мамочка, поезжай. Я нормально себя чувствую. Все не так страшно, как я себе представляла.
—Пожалуй,— согласилась мать.— Мне сегодня обязательно надо появиться на работе... К вечеру вернусь. А ты будь умницей, лежи, как велел доктор. В случае чего, вот здесь на бумажке его телефон. Смотри, звони только ему, а то мы подведем человека...
Мать уехала.
Боль утихала. Но другая, бередящая сердце боль о невозвратности того, что было сделано, начинала терзать Алену.
В сумятице приготовлений к операции, о страхе перед уколами, инструментами, в преодолении стыда перед врачом, совсем не старым еще человеком, чьи руки с длинными пальцами, облепленными тонкой резиной, заворожили ее, она не думала о последствиях того, что будет сделано. Сейчас же, оставшись одна, она почувствовала необычайную пустоту и в самой себе и того огромного мира, который ее окружал...
