Они проговорили за готовым завтраком, который привезли с собой в термосах, добрых полдня. Немножко выпили для храбрости, как сказал хозяин. Он в самом деле приосанился, часто вставал, ходил по горнице из угла в угол, показывая, где сидел в тот вечер Андрей Лусин, а где — его хлопцы; вспоминал, что Лусин долго не ложился спать, будто чуял беду сердцем. Память у старика все больше прояснялась, как наволочное небо от свежего порывистого ветра, и он без всякого усилия, свободно рассказывал даже о том, во что был одет красный пулеметчик: на нем были шевровая тужурка, защитные брюки галифе, яловые сапоги. Называли все его Лусиным — это уж он, Никифор Журавлев, помнит как сейчас. Иные, постарше, называли и Андреем. Любили его солдаты, потому и звали по-свойски, не глядя, что он был у них за командира… Когда Лусин ложился спать, то вынул из сумки карточку. «Возьмите на память, — сказал он. — Вы понравились мне, Архипыч».
— Ума не приложу, чем я приглянулся такому человеку, но токмо он величал меня по батюшке, ласково эдак. Простецкий был, царство ему небесное, — задумчиво рассуждал старик.
— Что же дальше случилось? — осторожно подтолкнул его Петер.
И тогда Журавлев, уже с заметным усилием над собой, неохотно досказал, что и как было дальше… В тот день он проснулся на коровьем реву… Где-то стреляли, еще еле-еле слышно. Пулеметчики мигом собрались. Он вышел по-хозяйски проводить их за ворота. Андрей Лусин увидел его, спрыгнул со своей брички, запряженной парой гладких коней, и, молча пожимая руку, молодецки тряхнул головой — не робей, мол, Архипыч, наша возьмет! И брички с пулеметами наготове двинулись к броду, чтобы переправиться на левый берег Ика, где все ближе раскатывалась по лесу ружейная пальба…
Без малого до обеда гремела там страшная битва. В деревне не токмо бабы — мужики и те попрятались: кто в погреб, кто в каменный сарай; а он, Никифор Журавлев, не боялся ни черта, ни дьявола. Забравшись на поветь, он с часа на час ждал красноармейцев. Да и не дождался… Пополудни, когда бой за речкой совсем утих, когда через деревню прошли последние казаки, он отправился туда с шурином. Поднялись на Черемуховый яр на левом берегу — и им открылось все побоище: пулеметчики лежали в мелких окопах-лунках, но пулеметов подле них уже не было, видать, их прихватили с собой казаки. Одни пустые ленты да коробки. Андрей Лусин лежал ничком, раскинув руки, будто перед смертью хотел обнять всю землю-матушку. Ближние овсяные десятины, откуда наскакивали на красных дутовцы, тоже были сплошь усеяны мертвыми рубаками и лошадьми — отчего белые овсы почернели вовсе…
Единственное, что утаил старик, с заминками повествуя о гибели Андрея Лусина и его дружины, это как сам Андрей был дико изрублен шашками (наверное, еще отстреливался из нагана, когда налетели на него казаки). Да к чему о том было говорить: он пожалел сейчас Петера, как родного сына…
Под окном остановилась чья-то потрепанная «Волга» неопределенного цвета. Воеводин глянул в раскрытое окно и узнал машину директора совхоза.
— Вот они где! — громко заговорил Абросимов, появившись на пороге. — Я вас ищу по всей округе!
Он был возбужден после утреннего объезда своих владений. Симпатичная улыбка так и поигрывала на открытом белобрысом лице этого беспечного на вид, кряжистого человека.
Тарас познакомил его с Лусисом. Директор тотчас погасил свою улыбку, поняв, зачем они здесь — у старика-отшельника.
— Простите, не помешал? — спросил, присаживаясь в сторонке.
— Нет-нет, Руслан Иванович, — сказал Тарас. — Мы уже собираемся в обратный путь.
— Тогда заедем по пути ко мне. Покажу вам, Петер Андреевич, как мы строимся. Архипыч, небось, поедет с нами.
Старик запротестовал, но Абросимов настаивал на своем, пообещав доставить его вечером домой. Тарас отпустил шофера, и они вчетвером устроились в директорском лимузине. Полкан ни за что не хотел оставаться без хозяина: совсем дряхлый, флегматичный пес вдруг поднял такой невообразимый лай, что пришлось взять с собой и его, верного стража Никифора Архипыча.
Удивительно просто сходился с новыми людьми Руслан Абросимов. То и дело попридерживая бег своей резвой «Волги», он всю дорогу расспрашивал гостя из далекой Риги, как там, в Латвии, проходит сселение хуторов. Лусис поначалу был скуповат на слово, однако потом разговорился. Проблема сселения хуторов не столько, пожалуй, строительная, сколько проблема психологическая. Привыкли латыши жить на хуторах, среди вековых лесов, и не все охотно переселяются на благоустроенные колхозные усадьбы. Ну да само время убеждает людей, где лучше жить.
— Спору нет, у каждого народа свои традиции, — заметил Абросимов. — Что касаемо нас, русских, то мы, как видите, оставляем даже деревни, не только хутора, если они расположены в глухих местах, как эта деревенька Архипыча.
— У вас тоже есть любители обжитых мест, — сказал Петер, оглянувшись на Журавлева, который сидел рядом с Воеводиным и крепко держал Полкана, неспокойно озиравшегося по сторонам.
— Что касаемо Архипыча, он один такой на всю округу, — сказал Абросимов.
Старик догадался, что речь идет о нем, и сердито передернул высохшими плечами.
— Ты, директор, не трожь меня, а то мы с Полканом раздумаем ехать в твой град-Китеж.
— Молчу, молчу! — рассмеялся он.
Было последнее воскресенье перед севом. На открытие памятника на братской могиле собралось много народа: кроме школьников, женщин, стариков, приехали и трактористы из ближних сел.
Рядом с диабазовым камнем, что установили здесь в двадцатом году местные крестьяне, высоко поднялась трехгранная стела — русский штык, у подножия которого, на темной лабрадоровой плите была высечена мемориальная надпись о подвиге бессмертных пулеметчиков.
Митинг открыл секретарь райкома, человек лет сорока, — для него уже все войны века были легендами. Но он горячо говорил о незабываемом восемнадцатом, о прорыве славных партизан на соединение с регулярными войсками Красной Армии, и об этом плодородном поле, что хранит былины о героях.
Потом выступил Тарас:
— Время постепенно возвращает живым все новые имена подвижников. Доселе считалось, что в этой братской могиле покоится прах сыновей русского, украинского и венгерского народов, участников гражданской войны на Урале. Ныне установлено, что один из них — латышский стрелок Андрей Мартынович Лусис. Он командовал интернациональной группой отважных пулеметчиков, задержавших тут на несколько часов белоказачьи сотни, чтобы дать возможность главным силам Уральской партизанской армии Блюхера и Каширина отойти в горы, к заводам. Солдаты революции погибли все до единого, но не сдались врагу… Куда бы ни бросала латышских стрелков военная судьба, они везде и всюду оказывались нашими надежными однополчанами. Демьян Бедный сложил тогда такие стихи: «Заслуги латышей отмечены, про них, как правило, пиши: любые фланги обеспечены, когда на флангах латыши». Они спокойно, хладнокровно выдерживали «психические» атаки каппелевцев на Урале. Они сходились врукопашную с марковцами, дроздовцами, корниловцами в ту черную осень девятнадцатого года, когда Деникин шел на Москву. Они с маху выбивали из седел кичливых уланов Пилсудского, хлынувших на украинскую землю в двадцатом. Они стояли насмерть под Каховкой, не страшась английских танков, и брали Перекоп, штурмуя врангелевскую твердыню по пояс в ледяной воде гнилого Сиваша. Они зорко охраняли Ленина, не покидая своего кремлевского поста в самые тяжкие дни и ночи… Ну, а потом вместе с нами били фашистских варваров на фронтах Отечественной войны. В те годы мне довелось близко узнать одного из латышей. Он присутствует здесь. Это сын Андрея Мартыновича Лусиса, имя которого высечено теперь на уральском Лабрадоре, Петер Лусис…
Тарас сделал паузу, чтобы унять волнение, передавшееся всем.
— Народная память не уступает своей крепостью самому базальту. И как вулканический базальт закален в жарком пекле земного шара, так и память наша закалена в огне исторических сражений. Память соединяет целые поколения в единый монолит, имя которому Новый мир. Будем же всегда вровень с теми, кто закладывал его гранитные устои на родной земле…
Школьный оркестр слаженно заиграл «Вы жертвою пали». К братской могиле потянулись длинные цепочки ребят с синими колокольчиками в руках. За ними шли женщины, старики. Казалось, всё, что успело зацвести в апреле, всё было принесено сегодня с окрестных шиханов, — в дар красным пулеметчикам.
Петер стоял в сторонке, неловко смахивая ладонью трижды горькие мужские слезы. К нему подошел Архипыч, обнял его, хотел что-то сказать, но не сказал, лишь коротко глянул на него и низко опустил голову.
Люди расходились молча, медленно, словно только что совершили погребение.
