Тогда газеты писали о слиянии Волги и Дона, интерес к русским землеройным машинам был велик. Перед делегацией извинились. Но так как забор поставили безопасности ради и убрать его неразумно — вдоль забора соорудили специальную дощатую галерею для зрителей, наподобие антресолей. Тысячи варшавян и провинциалов ежедневно стояли на галерее.
Однажды Михеич из любопытства проторчал на тех антресолях весь обеденный перерыв. Пестрая публика собиралась, чтобы поглазеть на работу русских! Мастеровой — закопченное лицо, лоснящийся от металлической пыли пиджак, кепка в масляный пятнах, сажа в морщинках лица; портной с наперстком на пальце, волосы расчесаны на прямой пробор и выглажены словно утюгом; прибегали в обеденный перерыв молоденькие продавщицы из ближних магазинов; подолгу стояли (торопясь на пригородный поезд и все-таки не трогаясь с места, пропуская одну за другой громыхающие электрички) солидные отцы семейств, дачники с кульками и пакетами; стояли ксендзы и жолнежи, крестьянки в пестрых домотканых юбках и одетые с иголочки пожилые паны в старомодных котелках, с обязательным галстуком-бабочкой и с тростью — что-то опереточное было в их внешности...
А в восьмую годовщину рождения народной Польши, когда котлован был вырыт и ушли геодезисты со своими треножниками, вновь защелкала затворами толпа фотографов и не закрывали блокнотов репортеры.
Первый ковш с бетонным раствором — рождение фундамента! Раствор с грохотом низвергался из опрокинутого ковша на прутья арматуры, чтобы связать их воедино могучей силой сцепления. Хлопотали бетонщики в сапогах выше колен с широкими отворотами, наподобие тех, какие нынче носит Погодаев. Вразнобой раздавались крики «ура!» и «нех жие!». Бывший старший сержант Морозов кричал на обоих языках и подбрасывал в воздух свой картуз.
А потом премьер-министр Циранкевич, инженеры, бетонщики, варшавяне бросали в бетонный раствор на счастье серебряные монеты. Михеич выгреб мелочь из кармана — вместе с польскими грошами случайный двугривенный, завезенный из дому, — и бросил в раствор. Монетки поблескивали, пока не исчезли в сером месиве...
Но еще большее нашествие фотографов наблюдалось спустя три года, когда Циранкевичу вручили золотой ключ от Дворца, ключ лежал на красной шелковой подушечке. У подножий мраморных статуй Мицкевича и Коперника бушевал восторг. Премьер-министру подали ножницы. Упала бело-красная лента. Золотой ключ повернулся в замочной скважине, парадная дверь плавно открылась. А за ней семь тысяч окон и дверей: требуется шесть суток, чтобы обойти весь Дворец, если задерживаться в каждом помещении на одну минуту.
Рядом с Михеичем стоял бригадир Коля Пасечник, на шее у него висел на новенькой муаровой ленте командорский крест Возрождения Польши, а Михеича наградили офицерским крестом, пониже рангом. Пришлось отвернуться от Пасечника, чтобы тот не увидел, как Морозов плачет. Слезы гордости! Гордости за свою страну, за своих товарищей, за самого себя — бывают ли слезы драгоценнее?!
И снова, как при входе в освобожденные города-селения, на долю Михеича выпала честь принимать благодарность, адресованную всем советским людям, которые приехали восстанавливать Варшаву.
Перестрелка фотозатворов, бесцветный фейерверк, рожденный магниевыми вспышками фотокорреспондентов, а их тут великое множество...
Михеич вспоминал те праздники, когда обучал рабочих в Индии, в Гвинее, в других странах.
Рашэн эксперт, советский инструктор, консультант, наставник безвозмездно и бескорыстно вручал специальность, новую профессию людям, которые не умели в жизни ничего, кроме как — поднять тяжесть и бросить ее. И он вновь вбирал в себя горячую благодарность людей, спасенных от нищеты и голода...
С юных лет Михеич знает, что в годы первой пятилетки за большие деньги нам помогали строить немцы, американцы, австрийцы, англичане.
Тогда центральной фигурой на Магнитострое был грабарь в лаптях, вооруженный лопатой. Над стройплощадкой стлался стойкий запах конского навоза, как на конном дворе или на станичном базаре.
Конечно, Россию, которая поднялась на леса первой пятилетки, не сравнить со слаборазвитыми в экономическом отношении странами. Но отсталости, бедности тогда хватало.
Жили они на Магнитке в палатках, в клопиных бараках, недоставало одежды, мебели, утвари, посуды. В бараке, где нашел приют нагревальщик заклепок Мотя, стоял куб с кипяченой водой. К нему цепью приковали железную кружку, чтобы не украли. Проблемой были даже ложки, обыкновенные ложки. Завели в столовой особую должность — ложкарь. При входе ложкарь каждому выдавал алюминиевую ложку, а после обеда отбирал; ложка служила пропуском для выхода.
И каждый раз, когда Мотя, выходя из столовой, сдавал свою ложку, он вспоминал стыдное происшествие, какое произошло с ним вскоре после приезда на Магнитку. Обедал и завтракал он в столовой, ужинал с ребятами в бараке. Перед ужином Мотя достал ложку из-за голенища. «Откуда ложка?» — спросил угрожающим тоном секретарь комсомольской ячейки. Мотя замялся и ответил, потупясь, не поднимая глаз: «Взял в столовке». — «Это называется — украл!» Когда сели за стол, секретарь ячейки не позволил Моте есть этой ложкой. «Грязная она у тебя». — «Разве? Сейчас вымою». Мотя вскочил с места, порываясь бежать к умывальнику. «Та грязь не отмоется! Ложка краденая. Утром отнесешь ее в столовую». Ночь прошла беспокойно, Мотя боялся проспать, ворочался с боку на бок, но, когда секретарь ячейки его окликал, делал вид, что спит. Рано утром, чуть рассвело, секретарь ячейки приказал коротко: «Иди!» — «Да ведь столовка еще закрыта! — взмолился Мотя. — Пойдем завтракать — отнесу». — «Сегодня комсомольцы с тобой завтракать не пойдут. Стыдно. Ты, может, собрался эту ложку исподтишка подбросить? Нет уж, Матвей Морозов. Хватило смелости взять народное имущество — наберись смелости отдать ложку в руки. И в глаза рабочему классу посмотри при этом. А до той поры будут у тебя глаза бесстыжие...»
И спустя десять с лишним лет, когда он доставал на фронте из «сидора» неразлучную с ним ложку, он частенько вспоминал самовольно присвоенное им «народное имущество».
В те дни на Магнитострое устанавливали мощную дробилку «Трайлор». По проекту ее следовало монтировать на фундаменте по частям. Но с фундаментом замешкались, пуск рудника оказался под угрозой. Дерзко решили монтировать «Трайлор» рядом с будущим фундаментом, а потом перенести и установить дробилку на месте, не расчленяя.
— Вы сумасшедшие! — рассердился американский консультант мистер Робинс. — Вам нужен врач, а я инженер!..
Он ушел с площадки, а ночью такелажники во всеоружии русской смекалки подняли «Трайлор». Утром мистер Робинс увидел смонтированную дробилку уже на фундаменте, радостно, шумно удивился и демонстративно снял шляпу перед строителями, среди них был и Мотя, ленинградский парнишка.
На торжество примчался фотограф местной газеты. Он установил на треножнике свой громоздкий аппарат, нырнул с головой под черное покрывало и долго заряжал кассету, суетился, готовился к съемке. Мистер Робинс надел шляпу и собрался уходить, но, заметив печальный взгляд фотографа, остановился и утешил его, сказав на ломаном русском языке, не без помощи мимики и жестов:
— Не волнуйтесь! Я сниму шляпу еще раз. Пусть весь мир видит, как Америка склоняет голову перед большевистским упорством!..
Сколько же лет прошло после этой съемки на горе Атач? И мог ли юный Мотя вообразить, что когда-нибудь перед ним будут снимать шляпы, панамы, тропические шлемы и другие головные уборы его ученики в Азии, Африке?
Гордость распирала в такие минуты грудь Михеича, он чувствовал себя полпредом всей социалистической индустрии.
Площадка доменного цеха в Бхилаи — как огромный муравейник. Высоченные столбы связаны между собой канатами и водружены один над другим — каркас будущего здания воздуходувки. На тридцать метров возвышалась постройка из бамбука — и стены из него, и междуэтажные перекрытия. На бамбуковых жердях, щитах, перекладинах сидели, стояли люди, они буквально облепили строительные леса.
Помимо платка или чалмы у каждого на голове холстинка, скрученная наподобие бублика,или деревянная подставка, у каждого на голове таз из тонкого железа. Индийцы набирали внизу бетон своеобразными мотыжками, лопатами они не пользуются, и подавали бетон наверх. Рабочий снимал таз с головы сидящего ниже, ставил себе на голову, затем таз поднимали на ярус выше и т. д.
Провожая взглядом тазы с бетоном, Михеич вспомнил землекопов Магнитки: котлован для доменной печи тоже копали вручную и, чтобы выбросить землю из глубокой ямы, ее перебрасывали с одного уступа на другой, с одной лопаты на другую.
Михеич стоял в Бхилаи рядом с Пасечником и переживал, давно отучился спокойно смотреть на такое. Они тогда подсчитали: прежде чем бетон дойдет до верхней отметки, он побывает на головах двух десятков человек. А когда прибыл наш подъемный кран, его монтировали круглосуточно, скорей, скорей. Индийцы смотрели на крановщика, как на божество, живущее в стеклянной будке.
