Он вел сына ранним утром в детский сад. На бульваре у Пятой линии увидели огромного пса, повыше Жени ростом. «Что это за собака?» — «Немецкая овчарка». — «А она по-русски умеет лаять?» — спросил Женя у отца.
Трагедия была усугублена еще тем, что и фотографии Жени ни одной не осталось, все сгорело. Ему казалось иногда: будь фотография — потерю переживал бы легче. Но это, конечно, самообман, только чаще бередил бы рану...
Нонна участливо, сосредоточенно слушала. Михеич осмелел и рассказал, как после войны неудачно женился во второй раз. Может, она и не виновата была, новая жена, но между ним и ею все время витала тень Лиды.
А жить с нелюбимой женой — все равно что есть несладкую дыню, которую нужно посыпать сахаром.
Ну а потом, спустя годы, уже в Москве, когда строили телебашню, сошелся он с одной славной женщиной, билетершей Шереметьевского музея, там же в Останкине. Справедливая, скромная, ласковая, и так они дружно жили.
Пора было регистрироваться, но у вдовы — две девочки, нужно было еще удочерить их. И не хватило у него на это смелости или душевной щедрости.
А если отношение вдовы к нему корыстное?
Подозрение зашевелилось и быстро исчезло, но она почуяла его своим бабьим чутьем.
Никакого упрека, только слезы обиды, он уже и прощения просил. Какая-то тонкая ниточка оборвалась, вскоре они расстались, и с тех пор он живет бобылем.
Плохо, когда характера не хватает на работе, а еще хуже бесхарактерность в личной жизни — отравляет, мельчит самые чистые чувства.
— И откуда у меня взялась эта окаянная нерешительность? — требовал Михеич ответа у Нонны. — Стыжусь своей нерешительности, даже презираю себя подчас, но всегда с опозданием...
— Может, это у вас возрастное? Ведь старость ходит осторожно и подозрительно глядит, и что нельзя, и что возможно — еще не вдруг она решит...
— Монтажное дело любит быстрые решения, там я поспеваю. А когда нужно самому себе приказать, отстоять свое мнение... Всегда начинаю робеть, если мое мнение расходится с мнением начальства. Нет, это не возраст. Еще до войны привязалось это недоверие к себе, как короста, экзема какая-то... Помню, мы с Лидой ставили будильник на поднос для большего дребезга: так страшились опоздать на работу. После нового закона о прогулах Лида раздобыла второй будильник. Если, паче чаяния, не сработает или не разбудит первый, через пять минут после него звонил второй будильник, аварийный, да такой голосистый — мертвого поднимет. А то на работу опоздаешь — и крышка...
Случалось, голосовал на собрании с нечистой совестью или не подумав... Даже война не могла выжечь мирную контузию. Отучили меня и рисковать, и спорить с начальством. Почему-то начальству всегда удается переубедить меня. Легче поддакивать, чем возражать. Вот когда твой Антидюринг зубоскалит, я так громко не смеюсь, как в кабинете Валерия Фомича, хотя тот шутит шутки не всегда со знаком качества. Это мне минус...
— Вам, Матвей Михеевич, так только кажется.
— Если бы, — вздохнул он. — А то ведь у меня такой закон-правило.
Все хорошо в Восточной Сибири, да вот жаль, лето короткое. До тех пор его ждешь, пока белые мухи не прилетят. Недаром сибиряки шутят: «В Сибири тринадцать месяцев зима, остальные — лето».
И не хочется думать об осени, а она уже — слышите? — стучится в окно голыми ветками, царапается падающими желтыми листьями. Еще ты не погрелся в охотку на солнышке, а уже каждый день видишь приметы ее неотвратимой близости.
Рассветает все позже, раньше зажигается свет в комнате общежития, а поэтому кажется, что начало работы передвинулось на час вперед. Шерстяные носки, подшлемник под каской, перчатки под брезентовыми рукавицами — все это тоже приметы предзимья.
Шестаков оказался под началом чужого прораба и чужого мастера. А так как на электросетях он прежде никогда не работал, бразды правления в бригаде приангарцев, по существу, перешли в руки Ромашко.
Шестаков дорожил его постоянной помощью. Как тактично Ромашко давал ему советы! Никогда не поучал Шестакова при монтажниках, чтобы, не дай бог, не подорвать авторитет бригадира.
Шестаков попытался передать Ромашко после получки десятипроцентную бригадирскую надбавку, считая, что сам эту надбавку получает незаслуженно и на нее больше прав имеет Ромашко, но тот решительно отказался:
— Твои законные. Доплата за ответственность. Отвечаешь за всю бригаду, в том числе и за меня.
Их разговор был прерван шумными возгласами, приветственными криками в коридоре общежития.
Вот так сюрприз! Михеич собственной персоной.
На Михеиче уже был не заслуженный картуз с потрескавшимся лакированным козырьком, а меховая шапка из ондатры, такая роскошная, что ее не погнушался бы носить и сам Валерий Фомич.
— И сопровождающие его лица, — Маркаров внес в комнату чемодан Варежки, вслед за ним показалась его хозяйка, а за Варежкой топтался, не решаясь войти в комнату, Садырин.
На Варежке была та самая косынка цвета «пьяной зелени»: Нонна подарила ей перед отъездом, уже на аэродроме.
Варежка рассказала Маркарову, как Галиуллины и она проводили Нонну. Машиной обеспечила Ирина Георгиевна, она и сама приехала на аэродром. Привезла с собой гостинцы: в одной банке соленые грузди, в другой — брусничное варенье.
Маркаров получил телеграмму о благополучном возвращении Нонны, но письмо еще не пришло, и он был благодарен Варежке за информацию.
— А хорошо я постриглась? — неожиданно спросила Варежка, становясь в профиль, но тут же повернулась затылком. — Это твоя подстригла. Может, коротковато для сибирской зимы, зато модно. Девчонки в общежитии называют эту прическу: «Я упала с самосвала».
Краем глаза она покосилась — не смотрит ли на нее Шестаков, тот улыбался, и тогда Варежка уверенно объявила:
— Нет некрасивых женщин! Есть только некрасивые прически! Так утверждал в передаче «С добрым утром» парикмахер с грузинским акцентом.
Варежке нечего делать на кранах-недомерках, и ей оформили перевод на новую работу. Будет обслуживать бригаду Шестакова на правом берегу, где поднимется одна из опор.
Михеич привез записку Чернеге от Пасечника. Тот сообщал, что Чернега зачислен студентом заочного отделения Иркутского политехнического института, и поздравлял его.
«Как могли принять, если я провалился на первом же экзамене? — недоумевал Чернега. — И каким образом об этом узнал управляющий Пасечник? Загадка... Знает ли Варежка о том, что я студент?»
Первую ночь студент-заочник политехнического института Вячеслав Чернега провел крайне беспокойно. Ему снился зеленый дуб у лукоморья, который монтажники застропили златой цепью. Направо-налево расхаживает Михеич, привязанный к дубу этой монтажной цепью из золота. Он в каске, но вместо рабочей робы на нем спецодежда епископа. Над дубом летает вертолет, Михеич подает вертолетчику сигналы, да не флажком, а хоругвью, которую держит двумя руками за древко...
Чернега спросил Михеича про записку Пасечника — не ошибка ли?
Оказалось, Пасечник расшумелся, узнав о провале Чернеги, вызвал сотрудника отдела рационализации и изобретательства, там составили список рационализаторских предложений Чернеги. И когда Пасечник был в Иркутске на пленуме обкома, он не постеснялся заехать к директору института, вручил ему бумагу от треста, длинный список изобретений Чернеги, и вопрос о зачислении был пересмотрен...
— Выходит, вы, ребята, дезертировали из тыла в разведку, — признал Михеич, попивая вечером чаек на новоселье. — Это вам плюс. Я сначала вам неверную оценку дал. Что делать, есть за мной такой грешок — опасаюсь с начальством спорить.
— Преимущество старости заключается в том, — глубокомысленно изрек Маркаров, — что лучше видишь собственные промахи.
По словам Михеича, Садырин добросовестно работал в котловане. Справедливо будет простить его и принять обратно в высотники. Пасечник, если к нему поступит согласие бригады, обещал потом, когда все вернутся, оформить Садырина приказом по управлению.
— Мое дело доложить, а решать бригаде. И последнее слово за бригадиром.
— Кем человек приходится по теперешним правилам другому человеку? — спросил Шестаков у Садырина тоном наставника. — Человек человеку друг, товарищ и брат. Об этом тебе не следует забывать, если хочешь вернуться в бригаду.
— Что же, товарищи? — всполошился Чернега. — Выходит, топим щуку?!
— Надеюсь, наши консультации приведут к цели, отвечающей интересам обеих сторон, — сказал Маркаров. — А чувство внутреннего такта, видимо, подскажет тебе, Садырин, что на работе ты не должен слишком часто брать тайм-аут, как тренер в баскетболе, когда у команды расклеивается игра... Не забывай, у нас не бригада коммунистического отдыха. Иногда полезно отдохнуть от перекура и поработать.
— Пусть перестанет давать волю рукам и ругаться, — насупился Чернега. — А то взял моду матюгаться при людях, тем более при женщинах.
