У Боголюба глаза налились кровью, он заподозрил бунт:
— Все могут идти. Новожиловой остаться.
Он даже не дождался, когда все выйдут:
— Вы повели их против меня! Подрываете авторитет, лезете куда не надо! Пишите заявление об уходе.
— С удовольствием.
Боголюб спохватился. В конце концов эта Новожилова числится в номенклатуре министерства, она авторитетна в институте, пойдут письма заступников в Москву. Достаточно ее проучить, а затем перетянуть на свою сторону подачками и премиями.
— Ну ладно, — насколько мог миролюбиво сказал он, устало откинувшись в кресле, — заявление вы можете и не писать. Но сделайте вывод. Нам незачем ссориться. Это вредно для общего дела..
Зачем он сейчас вызвал ее? Лиля вошла в кабинет с независимым видом. Не здороваясь, Боголюб сказал:
— Напишите приказ на новый состав комиссии по приему экзаменов в аспирантуру.
— Хорошо, — ответила она и вышла, зло подумав: «Мог бы и по телефону сказать, не девочка на побегушках».
Через час Новожилова принесла приказ. Аркаша, пробежав его глазами, вычеркнул фамилию Глазунова.
— Это почему же? — спросила Новожилова, конечно, понимая, в чем дело.
— Так надо, — веско сказал Боголюб.
— Нет, так не надо, Аркадий Станиславович. Нельзя плевать людям в лицо, не позволят вам это.
Он молча проглотил пилюлю. А когда Лиля вывесила список, оставив фамилию Глазунова, Боголюб через своего секретаря передал Новожиловой приказ, где ей объявлялся строгий выговор «за отказ выполнить распоряжение директора в рамках служебных обязанностей».
Второй пункт этого приказа гласил: «Предупредить т. Новожилову Л. В., что в случае повторного нарушения производственной дисциплины будет поставлен вопрос о её служебном соответствии».
* * *
Вечером возвращаясь домой, Лиля составляла письмо в министерство — первую в своей жизни, жалобу — с требованием отменить этот приказ. Бог мой, если вывести коэффициент уничтоженных, скажем сегодня, нервных клеток, вероятно, возникла бы безотрадная картина. И все же не будет долго тиранствовать Боголюб. Как это сказано у Омара Хайяма:
Ты обойден наградой — позабудь.
Дни вереницей мчатся — позабудь!
Небрежен ветер: в вечной книге жизни
Мог и не той страницей шевельнуть.
Но она не разрешит небрежному ветру по своей прихоти шевелить страницами. «Недавний съезд партии осудил культ личности, — думает Лиля, — но ведь этим осуждены и „культики“, вот такие, как преподобный Боголюб. Любители чванливого единоначалия, признающие только свое мнение, свою прихоть, свой приказ…»
…По дороге надо было заглянуть в магазин игрушек. Два дня назад у входа в институт Новожилову остановила пухленькая, быстроглазая девушка с игривыми ямочками на упитанных щеках.
— Я продавщица, — сказала она. — Мы получили игрушки из ГДР, а сопроводительное письмо прочитать не можем. Кого мне попросить?
— А ну-ка, покажите…
Лилля Владимировна быстро перевела письмо. Уже прощаясь, девушка спросила:
— Может, вам игрушки нужны?
Лилия Владимировна подумала о Шмельке:
— Да, хорошо бы…
— Зайдите ко мне после работы, меня зовут Тоня.
Новожилова, войдя в магазин, спросила Тоню. Ее повели длинным коридором в подвал, в подсобку. Тоня, в синей форме, очень идущей ей, приветливо улыбнулась и сказала:
— Заплатите в кассу и с чеком подойдите во вторую секцию к Наташе.
В этой секции ей дали сверток. Покупатели, стоящие в очереди, поглядели на нее зло, с осуждением, и Лилия Владимировна прокляла ту минуту, когда решилась на подобную покупку и дала себе зарок никогда не гоняться за дефицитами. Это не в ее характере, и переделывать себя она не станет.
…В коридоре стояли тапочки Тараса. Очень приятно, значит, его еще нет дома.
Шмелек уже пообедал, готовил уроки. На столе в ее комнате лежало письмо из Ростова от Инки. Как всегда, обстоятельное. Между прочим, она писала, что доцент Васильцов пользуется большим авторитетом. И опять, как в каждом трудном случае, Лиля мысленно написала письмо Максиму Ивановичу, рассказала о баталиях в институте: «Правда, судьба настолько нас развела, что вряд ли мои горечи и боли могут близко затронуть вас. Мы живем на три часа впереди Ростова, и орбиты наших жизней тоже не совпадают…»
«Собственно, для кого я берегу себя, — с горечью подумала она. — Для чего похоронила как женщину? Что держит меня в этом холодном доме?»
Лиля поиграла Шопена, Бетховена. Странно, в ее характере уживаются они оба. Музыка всегда ее успокаивала.
Пришел с работы мрачный, молчаливый Тарас. Переодевшись, бросил:
— Разогрей! — и уткнулся в журнал «Вокруг света».
«Разогрей» — это неизменный борщ с непременно большим куском мяса. Лиля на кухне налила горячий борщ в тарелку, нарезала хлеб, поставила солонку, горчицу, перец и возвратилась в комнату:
— Можешь есть.
Этим обычно и ограничивалось их вечернее общение. Разве только иногда разнообразилось фразами:
— Пришей пуговицу…
— Приготовь на завтра рубашку…
И никогда: «Спасибо», «Вкусно»… Никаких расспросов о работе…
Если рассказать ему сейчас, что происходит в институте, это вызовет только злорадство: «И там твой характер сказался».
…Шмелек, закончив приготовление уроков, сообщил матери:
— У нас в классе Толька Брагин заявил: «Полечу, как Гагарин». А у самого двойки.
— А ты бы хотел полететь в космос?
Глаза его стали мечтательными:
— Хотел… А можно там за животными ухаживать?
Все мальчишки мечтают полететь в неведомое. Как сиял Вовка в тот апрельский день, когда на экране появился лучисто улыбающийся Гагарин, возвратившийся на землю. С какой завистью глядел на молодых людей, что, ощутив дыхание нового века, шли ломкими шеренгами по Красной площади, восторженно скандируя:
— Юр-ра! Юр-ра!.
…Тарас включил телевизор и вместе со Шмельком смотрит хоккейный матч.
Низко склонив голову, боясь заплакать, Лиля вяжет в соседней комнате, так стараясь успокоиться.
Да неужели это и есть примерная семья? И она не достойна иного? Ее уступчивость Тарас воспринимает как слабость характера. У него нет желания считаться с ее внутренним миром… И опять навязчивая мысль: «Прежде всего я сама в этом виновата… Пагубна нерешительность…»
Ее подруга Полина очень решительная, а что из этого получилось?
Полина Ивановна Маласюк тоже заведовала лабораторией. Долгая работа мастером цеха, общение и власть над мужчинами придали ее характеру решительность. Заглазно Маласюк называли Баобабой.
Ее лицо, не знающее косметики, привлекательно, хотя и несколько грубовато. Жгуче-темные волосы закрывают лоб, нависают над глазами. Любимый жест Полины — хлопнуть кулаком по своей ладони, словно что-то окончательно припечатывая.
Муж Полины, заводской инженер, к жене внимателен, покорно и добродушно сносит ее волевые замашки.
Но, когда под начало Полины Ивановны поступил молодой кандидат наук, талантливый и добрый малый, Ваня Серегин, Маласюк проявила к нему повышенный интерес и повела атаку, Новожилова была в полном недоумении. Помня Жигулину, она не любила вмешиваться в подобные истории, но на этот раз, на правах друга, стала урезонивать:
— Ну что ты, Поля, на самом деле? У тебя взрослая дочка… Твой Савелий прекрасный человек… А Серегин — мальчишка!
Лиля ушам своим не поверила, услышав:
— Савелий не перспективен!
Полина ушла к Серегину.
Сначала они с Ваней ходили, держа друг друга за ручку.
Но детей у Полины быть не могло, а Ваня обожал их: на демонстрации сажал себе на плечи какого-нибудь ребенка, во дворе одаривал ребятишек конфетами.
Через какое-то время Ваня влюбился в молоденькую, очень женственную лаборантку Тамару.
Маласюк вызвала Лилю на улицу поздней ночью. Несмотря на то, что шел снег, голова ее была не покрыта, черное пальто и черные чулки придавали Полине траурно-трагический вид.
— Погибаю, — простонала она. — Ваня сегодня сказал: «Я полюбил Тамару, и это сильнее меня». — Маласюк сжала пальцы в кулак. — Не отдам без боя!
Лиля сочувственно посмотрела на эту несчастную женщину.
— Разве можно, Поля, себя навязывать?
Подруга уткнулась ей в плечо, разревелась.
Лиля тяжело вздохнула. Надо ли ей продолжать недостойную жизнь, пребывать в душевной тюрьме? Ради чего?
Она достала из шкафа свой заветный альбом. Более двадцати лет собирала о Лермонтове вырезки из газет, журналов, открытки, рисовала его и близких ему людей. Отогревала душу, уходя в дорогой ей мир поэта. Он был близким ей человеком. Интересно, сохранил ли Максим Иванович ее томик?
После отъезда матери Лиле стало еще тяжелее. Шли месяцы один невыносимее другого. Она до глубокой ночи читала на кухне, чтобы выждать, пока Тарас крепко заснет и можно будет тихо прокрасться к своей кровати. Она то и дело придумывала себе командировки. Но ведь бесконечно так продолжаться не могло. Неприязнь накапливалась, при малейшей детонации мог произойти взрыв. Замечено, что самые тяжелые семейные сцены начинаются с пустяков.
