А хозяина просто распирало от гордости.
— Все это нынче раздадим колхозникам, — похвалялся он громким внятным голосом, и эхо раздавалось гулко по всему окладу. — Пусть не ноют и засуху не вспоминают!..
Алексею Петровичу вспомнилось, как до войны у них в амбаре был тоже полный сусек пшеницы, и когда отец входил, то трогал ладонью зерно, гладил, будто ласкал, а потом, погрузив ее до локтя, выхватывал горсть и долго мял, подносил к лицу, рассматривал чего-то, нюхал… А так и он, мальчишка, любил упасть на этот полный сусек, кинуться как в воду и лежать, слыша сухой хлебный запах чистого зерна!.. Но в первый же год войны много зерна отдала мать в счет сельхозналога, а потом на покупку танковой колонны «Колхозник». После этого в ихнем амбаре хлеба уже и не бывало, а то, что зарабатывала мать, умещалось обычно в двух мешках, они стояли в сенях, пока не приходило время везти их на мельницу.
Во втором зернохранилище тоже была пшеница, по виду она показалась такой же, как и в первом, но Сетнер Осипович зачерпнул горсть, потер, понюхал с наслаждением. пересыпал из ладони в ладонь, определил:
— Мироновка, озимая, самая наша пшеничка!
А на ворохах зерна весело чирикали воробьи, да так весело и азартно, будто справляли свадьбу.
— Все ваше зерно съедят, — сказал Алексей Петрович.
— Пусть едят, — беззаботно ответил Сетнер Осипович и подмигнул. — По крайней мере в город не улетят!
— Разве у тебя людей мало? Не хватает рабочих рук? Ну, знаешь?..
— Да люди-то есть, да ведь мне не просто люди нужны, а толковые, умные, смекалистые ребята. Такие, как Хелип Яндараев, мне особенно и ни к чему.
В следующем хранилище был овес и горох.
— А вон в том ячмень, — указал Сетнер Осипович еще на одно точно такое же строение, ворота которого тоже были распахнуты настежь. — Ну так вот, теперь скажи, есть у меня причина быть уверенным в своей правоте? Молчишь! То-то и оно. А свои семена, — вдруг добавил он, славно вспомнив самое главное, — свои семена мы храним вон в том деревянном амбаре. Не сыреют и зимой.
— Да, живешь богато, — согласился Алексей Петрович. — С таким богатством и я бы высоко голову держал! — Он засмеялся и потому что маленький Сетнер Осипович был ему только до плеча.
— Ты вспыльчивый, нетерпеливый, не жалеешь себя, — ласково продолжал Алексей Петрович. — Подучиться бы тебе немножко дипломатии.
Нет, не то он говорит, совсем не то, и Алексей Петрович с огорчением замолчал. Странное дело, впервые он попал в подобное затруднение. Впрочем, он и раньше, в прежних разговорах с кем бы то ни было, старался избегать посторонних тем, полагая все это чем-то необязательным, второстепенным, ка к рассуждения об охране природы или о статье на моральные темы. Он был убежден, что для человеческого счастья и удовлетворения достаточно быть компетентным в своей области, исправно делать работу, то есть быть хорошим, исполнительным специалистом, а все остальное — мелочи, они приложатся сами собой. Но вот оказывается, что рассуждения об охране природы имеют отношение к твоей родной речке, к родному дому, а проблемы сельского хозяйства — это твой друг Сетнер, в свои неполные пятьдесят уже похожий на старика, это твоя сестра Урик с зятем Афанасием, это Хелип Яндараев, Юля, «Героиня Анна»… Племянник Дима. Да что — Дима! Что — Сетнер! Разве сам он не почувствовал, как твердая, казалось бы, почва закачалась и ушла из-под ног, как только обрушилось на него это горе — Игорь, а потом и Дина?! Оказывается, даже если ты хороший хозяин своего дела, то это не значит, что ты еще хозяин своей жизни, своих чувств…
Алексей Петрович стоял, опустив голову, смотрел себе под ноги, видел пыльные, мятые брюки Сетнера, поношенные домашние тапочки на его ногах…
— У меня, Лексей, в этом году наступил тринадцатый месяц луны, — сказал Сетнер Осипович, глубоко вздохнув. — Сам не знаю, или на работе устал, износился, или же умом свихнулся, или вот эта засуха проклятая на меня так действует, сам не пойму, но со мной что-то происходит… — Он грустно улыбнулся и помял свои короткие пальцы. — Ты ведь знаешь, раньше у нас, чувашей, год ведь был в тринадцать месяцев. Старики говорили, бывало: если беды приходят на тринадцатый месяц, то есть в самом конце года, то будущий год будет счастливым. Верно?
Алексей Петрович согласно кивнул:
— Есть и другая поговорка: в засушливом году тринадцать месяцев.
— Если бы мне было дано две жизни, то одну я, так и быть, потратил бы на все глупости, на Яштаковых там разных, а уж другой бы своей жизнью распорядился по своему разумению. Но вот беда, жизнь-то у меня только одна… — Он с шумом вздохнул и продолжал — Прости, Лексей, что-то я расклеился совсем. Горя у тебя раз в десять больше моего. Понимаешь, не с кем мне здесь поделиться тем, что на сердце лежит. Все мы здесь заняты суетой, текучкой, в этом плане живем и говорим, только в этом плане друг друга и воспринимаем. А с тобой я, видишь ты, совсем распустился, развесил нюни!..
— А что же ты в тапочках-то ходишь, председатель! — засмеялся Алексей Петрович.
— Да ничего, — отмахнулся Сетнер Осипович, — пускай, ноги хоть отдохнут, все до мозолей стер в этой командировке. Пойдем вот сейчас ко мне на обед, ты ведь у меня не бывал давно, Нарспи и то нынче вспоминала: обиделся, что ли, говорит, на нас Лексей? — И засмеялся весело, как ни в чем не бывало. — И никаких возражений не желаю слушать!..
В детстве мы все завидуем старшим братьям: их жизнь кажется нам интересной, значительной. Алексей Петрович хорошо помнил, как два его старших брата до войны играли в спектаклях, пели в хоре, танцевали. Просторный клуб в Шигалях по вечерам был переполнен. Но малых ребятишек туда не пускали: у дверей дежурили парни с красными повязками на рукавах и со значками на груди — «КИМ», «Ворошиловский стрелок». О, какую зависть вызывали эти значки!..
Ребятишкам оставалось одно: смотреть за играми взрослых парней в окна. Но окна в клубе были высоко. Приходилось прикатывать чурки, класть на них доски. Парни и девушки на сцене играли свои роли в гриме, с приклеенными бородами и усами, не в своей одежде, но Алексей все равно узнавал своих братьев. Когда старшего брата Анатолия взяли в армию, Алексею было девять лет. Как раз вскоре началась финская война, Анатолий воевал там и вернулся оттуда раненный в руку и с медалью «За отвагу». Это была первая боевая награда в Шигалях, кто только не приходил поглядеть на эту медаль!..
В клуб они попадали только по большим праздникам: пели перед родителями в школьном хоре. И в Новом году на два дня отдавался в их распоряжение: играли-веселились у большой елки, получали из громадного мешка Деда Мороза холстяные мешочки с подарками: там было всего понемножку — печенья, конфет, пряников…
А первыми комсомольцами в Шигалях были Узяп и Педер. Это были друзья не разлей-водой. Поженились в один и тот же год, и дети у них родились в одно время. Узяп, а по-другому сказать — Осип, назвал своего сына Сетнером, а Педер дочь свою назвал Нарспи. Тогда они оба знали наизусть поэму Константина Иванова «Нарспи», читали главами со сцены, так что в честь героев этой славной поэмы и назвали своих новорожденных первенцев.
— Пусть мой Сетнер будет самым счастливым человеком в новой советской жизни! — сказал Узяп.
— Пусть моя Нарспи сама выбирает своего возлюбленного, когда вырастет, а со стороны родителей ей не будет никакого запрета, — сказал, как поклялся, Педер.
И вот все детство ребята их так и дразнили: «жених да невеста». И потом в школе дразнили, сочиняли даже обидные частушки:
Нарспи и Сетнера
Надо закрыть в баню,
А чтоб не умерли от жажды,
Дать мочу кобылью.
Сорванцов спасало равнодушие Сетнера. Да и то как-то не стерпел. Кажется, это было еще в классе четвертом, допекли бедного Сетнера — он и схватил не на шутку обидчика за грудки:
— Нарспи самая красивая девочка в школе, понял? И она любит меня, а я люблю ее, понял? А тебя кто любит?..
Не вернулся с войны Узяп, председатель колхоза, не вернулся и друг его Педер, колхозный бригадир. На долю Сетнера и Нарспи выпало тяжелое детство. Но ни эти трудности, ни насмешки ребят, ни колючие частушки, ни само время не охладило их дружбы. Нарспи дождалась Сетнера из армии, они поженились, и вот Нарспи родила на белый свет двойню — двух мальчиков. А год спустя еще двойню — и опять двух мальчиков.
Алексей Петрович не видел Нарспи давно, может, лет пять, и теперь с непонятным волнением ждал встречи. Она, конечно, не удержится и тоже начнет жалеть его: как же, ведь одинокий, брошенный, несчастный!.. Впрочем, и раньше, когда он бывал в гостях у Сетнера, он поражался атмосфере согласия, какая царила в доме друга. Не слащавое сюсюканье, цену которого так хорошо знал Алексей Петрович, не торжество силы сильного или лукавой лести слабого, нет, в семье Сетнера могло даже поразить и грубоватое обращение, но в этом кажущемся грубоватом обращении его к ней или Нарспи к Сетнеру слышалось бесконечное доверие, как будто их не могло разъединить ничто, кроме смерти.
