Я прислушался к словам. Дед пел о легендарном Хаджи–Мурате, о Шамиле, о том, какими храбрыми воинами были они, как любили они родные горы. Потом он запел о наших бойцах, как смело сражаются они против ненавистных фашистов.
Я выглянул на веранду. Бабушка Салтанат плакала, вытирая глаза кончиками платка. «Ненаглядный ты мой (это она о Хасбулате), и где ты теперь?»
Проснулась на сеновале и Хажа. Быстро спустилась по ступенькам па веранду, обняла бабушку Салтанат.
— Ой, бабушка пришла! А от кого письмо?
— От Хасбулата, внученька, — Салтанат опять всхлипнула. Хажа быстро пробежала глазами письмо, она очень хорошо читала, наверно лучше всех в классе.
— Так чего же ты плачешь, бабушка? Дядя Хасбулат жив и вот даже фотографию прислал.
— Ой, внученька. Тревожно мне за него, отчаянный он у нас, ох, отчаянный, — и вдруг бабушка с удивлением взглянула куда‑то наверх и воскликнула: — Пришел! Смотри, Абдурахман, он пришел! — Она так радовалась, что мне на минуту даже показалось, что это Хасбулат появил–ся где‑то рядом. Я с удивлением обернулся и увидел, что на старом рассыпавшемся пне стоит наш беркут. Несколько дней назад он вдруг исчез из сторожки, и мы решили, что он уже больше никогда к нам не вернется. Наверно, думали мы, погиб где‑нибудь в драке, или просто надоело ему жить в сторожке, и он улетел к своим собратьям. А он, поди же ты, вернулся.
Этот беркут был не обычный. Дедушка Абдурахман рассказывал, что беркут поселился у него еще прошлой весной. «Сижу, — рассказывал он, — как‑то под вечер на веранде, играю себе тихонько на пандури, вдруг по земле вроде бы тень какая мелькнула. Поднял я голову, смотрю — беркут надо мной круги описывает, все ниже норовит спуститься. Смотри же ты, думаю, что бы это такое значило? Положил пандури на ступеньку, смотрю — беркут выше поднялся. Неужели, думаю, беркут музыку слушать спускался? Взял я в руки пандури, ударил погромче по струнам. Беркут опять ниже спустился, сел на землю, на меня серьезно так смотрит. И вдруг сделал прыжок ко мне. Ну, тут я понял: это ему музыка понравилась. С тех пор и повелось: стоит мне сесть на крыльце с пандури, как беркут словно из‑под земли появляется. Сядет где‑нибудь поблизости и замрет. Слушает. А потом и совсем у меня поселился. Может быть, когда‑то он ручным был, вот и привык к музыке».
Мы потом тоже привыкли к беркуту, хотя и поглядывали на него с оепаской на его массивную, с острым изогнутым клювом голову и горящие хищные глаза. Беркут ел мясо из рук деда, пил воду, налитую для него в деревянную тарелку.
Галбац сначала долго не хотел признавать крылатого пришельца, косо смотрел, когда тот прыжками разгуливал около дома, но потом с его пребыванием в сторожке смирился и перестал обращать на него внимание.
Хажа боялась, как бы беркут не убил ее туренка, но беркут даже не обратил внимания на ее любимца, когда тот доверчиво резвился около него. Казалось, беркута интересовали лишь дед и его музыка. «Старый он, как и я. Вот стариковская душа к стариковской и тянется», — говорил мне дед, когда я огорчался, что беркут ничего не берет из моих рук. Этот беркут был очень гордый, любил, взлетев на старый пень, поглядывать вокруг себя — слово бы проверял, все ли в порядке в его доме. Птицы, завидев его, скрывались в деревьях, не решаясь петь. Когда дед ходил проверять лес, беркут летел с ним, словно охранял своего хозяина. Возвращались они вместе. Дед сядет на крыльце отдохнуть, и беркут тут же, недалеко от него устроится.
— Ну что, дорогой, устал, наверно? — вытягивая свои длинные худые ноги, говорил дед. — Вот так и живем. Да уж скоро, видать, отходимся. Стары мы с тобой.
Беркут, будто понимая, спокойно сидел, поглядывая на деда то одним, то другим глазом. А когда дед уходил в дом, беркут, поднявшись высоко над сторожкой, летел в сторону гор, видно, охотился там. К вечеру он возвращался.
— Дедушка, разве беркут понимает тебя? — с удивлением спрашивала Хажа.
— А как же. Обязательно понимает. Какой ни на есть зверь, пусть даже самый страшный хищник, а как однажды с человеком подружится, так уж навсегда этой дружбе верен останется, без человечьей‑то ласки не сможет жить.
И мы верили дедушкиным словам. А когда три дня назад беркут вдруг исчез, нам стало грустно, особенно деду. Он все смотрел в небо, несколько раз принимался играть на пандури, но беркут не появлялся.
— Наверно, погиб, — грустно говорил дед. И когда вдруг теперь беркут прилетел и уселся на своем привычном месте, дед очень обрадовался. — Посмотри‑ка, Салтанат, никак у него сбоку кровь запеклась.
Он встал, отложил пандури и подошел к беркуту.
— И в самом деле — кровь. Так ты воевал, дружок? Зачем тебе в твои‑то годы в драку лезть, сидел бы возле меня. Вот и я теперь не воюю. Прошло, говорят, твое время, Абдурахман. Ну‑ка, дай посмотреть, что там у тебя. — Он приподнял крыло беркута.
— Ничего страшного, дружок. Рана, правда, загноилась немного, ну да ничего. Вылечим. — Дед принес из дома настойку из березовых почек и протер беркуту рану. Беркут виновато поглядывал на деда, переступая с одной лапы па другую.
— Ой, боюсь я его. Глаза‑то вон так и сверкают. Смотри, Абдурахман, как бы он тебя клювом не ударил, — сказала Салтанат.
— Не ударит.
— Ну, да как знаешь, мне пора: кукурузу полоть надо, да теленок что‑то захворал. Да и в саду работы невпроворот. Весна. Она, вон, не ждет. Знай только поспевай. А чуть за чем не углядишь, — и пропало. Вон вчера: речка чуть корову Загидат не унесла. У нас сейчас этот, глухой Абдула пасет, ну, и не углядел. — Салтанат заторопилась. — Ой, да чуть не забыла. — С письмом‑то к Маседо как быть. Может, сам ей в горы отнесешь?
— Схожу сегодня. Мне все равно в те края надо: кто‑то на днях здоровую сосну около харчимского берега срубил, очистил, бревно приготовил. Похоже, сегодня за этим бревпом пожалует.
— Смотри, Абдурахман, из‑за бревна не губи себя. Неровен час — нарвешься на какого подлеца. Немало их сейчас по дорогам ходит, дезертиров всяких. Злые они. Слыхала я тут, будто скоро конец придет колхозам, война‑то вон куда зашла.
— Вранье это! — рассердился дед. — Кто это такие хабары разводит? А войне конец скоро. Это я тебе точно говорю.
— Дай‑то, Аллах, — вздохнула Салтанат. — Теперь чего только не наслушаешься. Ну, пойду я, а письмо — на вот, отдай Маседо. Она, бедняжка, тоже, поди, ждет от него весточки.
— Бабушка Салтанат, давай мне письмо, я отнесу, — крикнула Хажа. — Мне давно хочется к Маседо сходить.
— Вай, девочка моя! Куда тебе через лес идти, не приведи, Аллах, что случится. Не пускай их, Абдурахман. Дети ведь еще, — она жалостливо посмотрела на Хажу, потом на меня.
— Ступай, Салтанат. Ничего с ними не случится. Иди. А мы тут что‑нибудь придумаем,
7
Дедушка Абдурахман проводил нас до трех сосен–сестер. Три одинаково стройные красавицы сосны стояли почти вплотную одна к другой, словно сестрички. За ними начинался кустарник, через который тропинка вела прямо по скалам в горы.
— Подниметесь к источнику, вниз не смотрите, шагайте только вперед, — глуховатым голосом говорил Абдурахман.
— Дедушка, ты за моим туренком присмотри, он, бедняжка, наверно, будет скучать без мепя.
— Ладно, ладно, присмотрю.
Мы с Хажей заторопились.
— Обратно‑то этой же дорогой ступайте, — напутствовал нас дед. — Да не задерживайтесь. Письмо Маседо отдайте и айда домой. — Он долго смотрел нам вслед, стоя у сосен–сестер, и беркут парил над ним.
Вскоре мы с Хажей поднялись к источнику, названному когда‑то Саратским. Рассказывают, будто однажды, еще в старые времена, через этот перевал девушку по имени Сарат вез богатый жених к себе в другой аул. Они ехали верхом на конях, и лицо невесты было закрыто шалью. Богач вез Сарат не по доброй воле: в родном ее ауле остался любимый, но родители не хотели выдавать дочь за бедняка. Когда кони добрались до источника, Сарат попросила у жениха разрешения напиться из родника родного аула. Сошла с коня, да и бросилась вниз со скалы: она предпочла умереть, чем быть с нелюбимым. С тех пор, говорят, и зовется этот источник Саратским. Вода в нем студеная, зубы стынут. Двумя глазками пробивается вода из скалы, звонко падая на камни.
— Это глаза Сарат, — сказала Хажа. — Говорят, с тех пор плачут они.
— Все это выдумки, — заявил я. — И никакой Сарат, наверно, не существовало. Источник как источник. И никакие это не глаза.
— Тебе, Султан, лишь бы поспорить. Всегда ты не веришь ничему. А мне вот бабушка говорила, что это случилось, когда она еще девчонкой была. А Сарат была очень красивая, наверно, как твоя сестра Маседо.
— Ладно. Пошли. Да вниз не смотри, голова закружится, — сказал я, сам боясь взглянуть вниз, в пропасть. Тропинка вилась в скалах, время от времени она становилась такой узкой, что приходилось держаться за выступы. По этой тропе чабаны едут на конях в горы. При одной мысли об этом у меня слегка закружилась голова и пересохло в горле. Я вдруг представил, как наша Маседо скакала здесь ночью в аул, когда узнала о «черном» письме. Храбрая Маседо у нас.
