Токмаков не спускал с Маши глаз.
— Я чувствую себя перед вами штрафником.
— Так исправляйтесь! В прошлый раз вы только и твердили: проект, «свечи», Дерябин…
— Но вам же это надоело?
— По-моему, это вам надоело. Вы сегодня ни слова не сказали о своих делах. Взгляните на себя — заросший, рычите на людей, спите в какой-то трубе. Со мной сегодня не поздоровались. Отцу моему — не ответили, А он вас на охоту звал. Еще удивительно, что вы отозвались на мою записку.
— Не ругайте меня. Я вам первой…
— И не рассказывайте больше никому. А это бросим!
Маша скомкала листок, швырнула его за борт, схватилась за весла и неловко зашлепала ими по воде, так что брызги ударили Токмакову в лицо.
Токмаков отряхнулся, с веселым изумлением глядя на Машу.
— А у вас характерец! Человек месяц мучился, носил этот приказ в кармане, а вы раз — и выкинули!
— Жалеете? Я могу вернуться. — Маша начала разворачивать лодку.
— Не стоит, не стоит. — Токмаков встал и сделал шаг, протягивая вперед руки. — Дайте-ка мне весла. А то я сижу тут дураком, болтаю.
Он отобрал у нее весла, помог перейти на корму, снял с себя и протянул ей куртку.
Маша с удовольствием вдела руки в рукава; куртка еще хранила тепло его тела.
Токмаков начал яростно грести, словно хотел кого-то обогнать.
За кормой розовела взбаламученная веслами вода.
На северном отвале вылили шлак из ковшей, и это далекое огненное озерцо причудливо перекрасило и воду, и небо, и дымы, и облака.
— В детстве я думала, что там ночует солнце. — Маша кивнула в ту сторону, где догорало быстротечное зарево.
Облака, гонимые ветром, смешивались с розовыми заводскими дымами. Месяц, ранний, багровый, просвечивал сквозь набегающие на него рваные облачка, и, как всегда, казалось, что облачка в этом светлом круге — тонкие-тонкие.
Токмаков запел низким голосом:
Окрасился месяц багрянцем,
И волны плескались у скал,
Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.
— Вот он, кстати! — сказал Токмаков, показывая подбородком на багровый месяц. — И вода плещется.
— Не вы меня, а я вас поджидала. И притом — довольно долго.
Он взглянул на Машу, голос его зазвучал увереннее, звонче:
Ты правишь в открытое море,
Но с бурей не справиться нам,
В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волнам!..
— Нельзя доверяться волнам, а также девушкам, которые грести не умеют, а умеют только окатывать с головы до ног холодной водой. А мне и так холодные души надоели.
— Я вам однажды уже сказала: с вами невозможно ни о чем серьезно разговаривать.
— А вы меня вызвали для серьезного разговора?
— Неужели же только для того, чтобы покатать вас на лодке?
— Знал бы, что вместо отдыха меня ждет головомойка, — остался бы в своей трубе…
— Так я вам и поверила!
Он взглянул на Машу и неожиданно сказал:
— Знаете, чем дольше я вас не вижу, тем больше вы хорошеете.
— Что же, по-вашему, лучше? Видеться чаще с такой, как я есть, или вздыхать по мне заочно?
Маша и Токмаков помолчали, но этого счастливого, легкого молчания им хватило ненадолго.
Маша рассказывала о Борисе, о лесопитомнике, о какой-то стелющейся яблоне. Токмаков редко перебивал ее, он только сказал, что Борис и по земле ходит, не снимая монтажного пояса, носит теперь пояс, как портупею, с перекрещенными на спине стальными цепями, гордится, когда надевает новые брезентовые рукавицы с вшитыми кожаными ладонями.
И они посмеялись над Борисом, повздыхали.
— Сколько остается дней до пуска? — внезапно спросила Маша.
— Сорок шесть. Мало.
— Мало? — Голос Маши дрогнул. — На днях вы считали, что очень много!
— Мало для той работы, которую осталось сделать, — смутился Токмаков и поспешно объяснил: — Я ведь не случайно ночую на домне. Эти дожди нас очень подвели. Приходится многое наверстывать. Вы знаете, Машенька, как трудно найти замену Пасечнику?
— Знаю.
— Все сейчас так стараются. И ваш Борис. И Вадим — его из кандидатов в члены партии перевели. Настоящий рабочий! Люблю парней, которые гордятся принадлежностью к рабочему классу. Хорошее воспитание у Вадима.
— Карпухинское. Отец утверждает, что Берестовы да Карпухины построили Каменогорск. Бедная Василиса! Мама ее жалеет. Захар Захарыч к ней только в гости наезжает. Вечная она вдова.
— Такая уж судьба у жен строителей. — Токмаков с хитрецой заглянул Маше в глаза. — И вам, Машенька, не советую выходить замуж за бродягу.
— Конечно! Если уж выйду замуж — только за оседлого человека…
— С нормированным рабочим днем. Чтобы домой вовремя приходил.
— Во всяком случае, чтобы брился вовремя. И не валялся в какой-то трубе. Вы сегодня опять в трубе ночуете?
— Нет, ночью буду работать.
— Вернетесь на домну?
— Мне уже давно пора.
— Мы доедем до проходной на лодке. Хорошо?
— А как же вы обратно? Одна? Не спорьте, Я подвезу вас поближе к дому.
Токмаков повернул к правому берегу.
Там уже зажгли фонарь на шесте. На дамбе тоже зажглись лампы, их отражения буравили неспокойную воду.
Токмаков причалил к лодочной станции у самой дамбы, спрыгнул на мостки и подал руку Маше. Она сняла с себя куртку, но Токмаков не торопился ее надевать.
— Простынете, Машенька…
— Мне близко. Добегу. А вам ночь работать. Вдруг опять дождь?
— Не накликайте, Машенька.
Токмаков зашагал по дамбе на левый берег. Прежде чем пройти на завод, он постоял на набережной. Далеко на правом берегу, там, где он оставил Машу, мигал фонарь на шесте лодочной станции. Слева горели огни города. За городом, в седловине между двумя холмами, в зеленой Кандыбиной балке, Токмаков будет строить поселок. Оттуда рукой подать до лесопитомника, где работает Маша, особенно если идти напрямик по крутой тропе, не огибая горы. А на катере можно быстро добраться и до ее дома. Как все-таки хочется стать постоянным жителем этого города!
Сегодня он почувствовал, что Маша ему очень нужна. Если бы он не был влюблен в нее раньше, он полюбил бы ее сегодня.
Дожди не унимались. Верхолазы прятались от дождя, ежились от сырости, сердито посматривали из своего убежища на серое, без просветов, небо.
Вот уже трое суток Токмаков и его монтажники работали с большими перебоями, с завистью поглядывая на всех, кто оставался на ярусах домны, кому дождь мешал меньше.
Плакат «Ни минуты простоя на домне „Уралстроя“!», весь в розовых потеках, уже несколько раз срывался за последние дни и косо повисал на одной проволоке. Гладких, промокший, лез под дождем наверх и снова закреплял плакат.
Бесфамильных раздраженно закричал ему вдогонку:
— Да брось ты возиться с этой наглядной агитацией! Глаза только мозолит.
— Окажи, Гладких, партийное влияние на погоду, — усмехнулся Хаенко.
Верхолазы решили дежурить на домне, чтобы использовать для работы каждый час хорошей погоды. Только Хаенко ныл, жаловался, раздражал и без того усталых и раздраженных людей разговорами о том, что эти дежурства должны оплачиваться как сверхурочная работа и что колдоговор имеет силу при любой погоде.
Каждый нашел себе сухой куток для ночлега.
Токмаков спал в «свече», на железном вогнутом полу, подостлав жесткий брезент и подложив ватник под голову. Сон был беспокойный, тревожный, и как только снаружи стучали по трубе, Токмаков, оглушенный тяжелым звоном, вскакивал, и выбегал.
Но конструкции еще не успевали высохнуть, как снова начинался дождь, и Токмаков возвращался в свою железную берлогу.
В ночь после того, как он расстался с Машей, его подняли на ноги дробным стуком. Он выскочил из трубы и наткнулся на Матвеева. Натянув на голову куртку, тот стоял под дождем.
— Начальство! — сообщил Матвеев, крайне встревоженный. — В конторке ждут.
Шлепая по лужам, Токмаков побежал в конторку.
Она располагалась теперь в стороне от домны, в трубе, ожидающей подъема. Трубу специально оборудовали, провели в нее свет.
Под яркой лампой, на приваренном к полу табурете сидел Гинзбург. Мокрый брезентовый плащ висел рядом на стене. С плаща на дощатый настил натекла лужица.
Гинзбург даже не обернулся, он рассматривал чертежи, и Токмаков, став за его спиной, узнал свой проект.
Токмаков волновался сейчас больше, чем когда защищал дипломный проект в техникуме. Гинзбург для него был не только начальником. Он знал, что Гинзбург, прежде чем стать инженером, работал на стройках грузчиком, такелажником, десятником и разбирался не хуже Матвеева во всех тонкостях монтажных работ. В учебники, по которым Токмаков учился, вошло описание подъема домны, осуществленного Гинзбургом в Донбассе. Доменная печь, подорванная фашистами, осела на-бок. Гинзбург предложил не разбирать ее, а выровнять с помощью гидравлических домкратов. Вадим, участник этого дела, рассказывал Токмакову, что Гинзбург сам вошел в печь и следил по отвесу за ее выравниванием. Ошибка в расчетах могла стоить ему жизни, но он верил в свой проект и оставался в домне, пока она не встала на место.
