— Кто считал?! — ушел от ответа Абдимурат.
— Гм, — усмехнулся Маджид-бобо, не выдержав, — у тебя, Абдимурат, все это знают, даже завалявшийся сухарь и тот на учете, так что не виляй тут хвостом!
— Речь не обо мне, а об этом сундуке, — огрызнулся тот, кивнув на трактор.
Почувствовав, что такой оборот в разговоре может привести к ссоре, Пулат, обращаясь к богачу, мягко спросил:
— Ну, все же, Абдимурат-ака, если перевести все расходы на зерно, сколько, примерно, может получиться?
— Треть урожая, не меньше.
— За эксплуатацию трактора государство будет брать только десятую часть, — сказал Пулат. — Дехканину, по-моему, только выгода от него!
— Если так, — сказал Абдимурат, — давай, Пулат-джан, завтра же начинай работу на моем поле и на полях тех, у кого я арендую землю. В награду — овцу и бекасамовый халат!
— В первую очередь будут обслуживаться беднейшие хозяйства, — сказал Пулат, — семьи вдов, больных кормильцев. Зажиточные могут обойтись и своими силами.
— Это что же, приказ Советской власти?
— Совет.
— Гм. Как зерно, так с нас дерут больше, а трактор… Так не пойдет, палван. Передай это своей власти, а нам здесь делать больше нечего! — Абдимурат демонстративно отвернулся от машины и с гордо поднятой головой зашагал прочь. За ним двинулись и его дружки.
Мулла Турсун, тщедушный старичок лет семидесяти, с редкой белой бородкой и такими же точно общипанными усами, заколебался. Уйти от большинства земляков — значит, потерять их доверие и уважение, подношения и жертвоприношения во имя аллаха. Остаться — вызвать гнев и презрение зажиточных, которых, хоть и мало в кишлаке, но с ними никто не сможет сравниться в щедрости для мечети и ее служителя. Он долго стоял, как одинокое дерево, между бедняками и все дальше уходившими богачами, затем, видно, в нем победило сознание того, что он всю жизнь верой и правдой служил имущим, махнул рукой и, подбежав к трактору, плюнул на него и зловеще прошипел:
— Этот сундук на колесах — дитя неверных. Берегитесь его, правоверные! Он принесет беды на ваши головы! — И чуть ли не бегом бросился догонять ушедших.
— Собака лает, караван идет, Пулатджан, — сказал Маджид-бобо, — не обращай внимания на муллу, он, чувствуется, впадает в детство!
— Из гнилого рта гнилое слово, — произнес Мухтар-тога. — Еще не один мулла не был защитником бедняков, чего же ждать от этого?!
…Не бывает людей абсолютно счастливых или наоборот. Понятия «счастье» и «несчастье» — относительны без приложения их к конкретному лицу. Они обретают смысл только в том случае, если за ними стоит человек с его общественным, социальным, материальным и другими условиями.
Пулат был счастлив, ибо служил людям. За полтора месяца он вспахал наделы более шестидесяти хозяйств, прошелся по ним тяжелой малой, вызывая зависть богачей, а после сева прицепил бороны и легкую малу к трактору и прошелся еще раз, чтобы семена оказались на достаточной глубине. Он гордился тем, что судьба дала ему такую долю — освободить земляков от изнурительного труда, помочь им решить многие важные вопросы. Только одно то, что десятки дехкан продали своих волов и вместо них купили коров, овец и коз, чтобы дети были с молоком и мясом, вселяло в его душу огромную радость. Теперь, когда трактор принял на свои плечи самую тяжелую работу крестьянина, надобность в личном тягловом скоте отпала, а ведь многие до этой осени корове предпочитали вола!
Шло время. Трактор Пулата стоял у него во дворе, накрытый всякими тряпками. Он был исправен и мог бы сделать еще немало, но при всем том, что его работа вполне удовлетворяла дехканина, нашлось немало бандыханцев даже из бедняков, которые решили подождать, не спешить с заключением договоров с агроучастком. Реплика муллы, брошенная им в первый день, вековое суеверие людей еще давали знать о себе. «Посмотрим, что сам Пулат-палван и его тога получат на своих наделах, — примерно так думали эти бандыханцы, — бумажку подписать никогда не поздно».
Осенние заботы дехкан были позади. В небе все чаще и чаще стали появляться серые тучи — предвестники дождей, от которых взойдут хлеба. Теперь каждый день в кишлаке люди собирались на хашары, чтобы помочь друг другу залить крыши домов и надворных построек. В один из таких дней в Бандыхане появился Истокин. Он подъехал к дому Пулата, где хашар был в самом разгаре, и, не слезая с лошади, громко крикнул через дувал:
— Хорманг, товарищи! Не уставать вам!
— О-о, Мишаджан! — воскликнул Пулат. Засучив штанины чуть повыше колен, он босой стоял в яме с глиной, замешанной с мелким саманом дня два назад и теперь взбухшей, как тесто на дрожжах. Парнишка лет пятнадцати носил воду из хауза и поливал глину, а Пулат перемешивал ее заново кетменем и, доведя до нужной консистенции, накладывал в ведра. Двое мужчин относили эти ведра к дому, крыша которого заливалась. На ней стоял еще один человек, обладавший недюжинной силой. С помощью аркана, на конце которого был привязан деревянный крюк, он поднимал ведра наверх, там еще двое подносили их к мастеру, орудовавшему андавой — деревянным мастерком, и по его указанию выливали содержимое в том или ином месте. В этой работе самым важным считалось то, что делали Пулат и мастер.
— Ассалом алейкум, брат! Хуш келибсиз! — Пулат вылез из ямы и, передав кетмень тога, направился к калитке.
Истокин спрыгнул с седла и поздоровался с Пулатом, трижды обнявшись, как с родным.
— Проходи на чорпаю, Мишавой, — предложил Пулат гостю, а сам, взяв коня под уздцы, повел в дальний угол двора. Привязав его к колу и, задав сена, он вернулся к другу. — Здоров ли брат мой и его семья, благополучно ли доехал? — Получив утвердительные ответы и ответив на подобные же традиционные вопросы гостя, Пулат извинился и снова занял свое место, шепнув парню, чтобы тот быстренько собрал на чорпае чай.
Хашар такое дело. Кто бы ты ни был — важный гость или уставший путник, но коль скоро ты оказался рядом, то немедлено подключайся, выбрав дело по силе своей. Истокин, хорошо знавший обычаи народа, отказался от чая и, направившись к дому, стал внизу накидывать крюк на ручку ведер.
Работу закончили часа в три дня. Участники хашара помогли хозяевам помыть
