чтобы и жизнь ее была благополучной, опа, — сказал Пулат, мягко перебив ее.
— Ну, это само собой, — согласилась она…
Маленькая радость семьи Пулата омрачалась большими тревогами, которыми в то время жили кишлаки не только Шерабадского виллойята, но и всей республики. Все чаще и чаще слышалось слово «колхоз», смысл которого многих пугал. Отдать тягловый скот на общий двор, привести туда же лишнюю корову, телку? Прийти на помощь соседу, куда ни шло, но отдать насовсем?! Конечно, миром можно и зайца поймать, но жизнь не заяц, тут каждый свою голову сам обязан чесать… Примерно такие мысли не давали покоя людям. К этому времени, можно сказать, завершилось и расслоение крестьянства. Вместо баев появились кулаки. Причем, если до революции в каждом кишлаке было по одному баю, от силы — двое, то теперь богачей насчитывали десятками. На их полях гнули спины мардикеры и чайрикеры, амбары кулаков ломились от хлеба, а в конюшнях стояло по нескольку лошадей — рабочих, ездовых и специальных для улаков. Кулаки, как правило, не знались с бедняками, а к середнякам относились снисходительно, как к неудачникам. И вот когда появилось это новое слово, именно кулаки стали распространять о нем, вернее, о том, что стояло за ним, всякие небылицы. Вновь всплыла старая басня об общих женах и общих детях, об общем, человек на сто, доме и общем скоте. Сначала объединят рабочий скот, а затем… Небылицы эти были одна нелепее другой, но они пугали дехкан, порождали в их душах недоверие. И этим умело пользовались кулаки, утверждая, что поскольку-де колхозы дело добровольное, то и нет смысла спешить туда. Спасибо, мол, Советской власти, что дала землю и воду, а колхоз… это не для узбеков, пусть русские создают их у себя. Ну, и так далее…
Чтобы получить ответ на все вопросы подобного рода, Пулат, воспользовавшись тем, что Мехри, наконец, выздоровела совсем, пригласил в гости Истокиных. После ужина, за чаем, тога завел разговор о колхозе:
— Правду говорят, Мишаджан, что в этом колхозе все будет общим?
— Не всё, тога, — ответил Истокин. — Земля и рабочий скот станут общими, а люди будут работать во имя себя и других.
— А корову и овец наших не заберут?
— Нет. В каждом хозяйстве останется по корове и нескольку овец, чтобы обеспечивать нужды семьи. Заберут излишних.
— Значит, у Сатыбалды, например, вместо трех коров останется одна, овец десяток и лошадь?
— Ну, да. А все остальное будет принадлежать колхозу, то есть обществу. Что это означает? А то, что если вам захочется поехать на той, принять участие в улаке, вам дадут его коня. Не все же ему одному призы брать!
— Это, конечно, хорошо, — сказал тога, подумав, — если сорок родов породнятся, им врагов не бояться. Только одно меня смущает, Мишаджан.
— Что именно, тога?
— Видите ли, сейчас каждый свои жернова крутит сам, а тогда… Нужна голова, чтобы объединить всех смогла, иначе… Короче, хозяин нужен.
— Мы и будем хозяевами, тога.
— Все, что ли?
— Да.
— Ну, и начнут люди тащить себе все, что им подвернется. Сначала растащат хорошее — и скот, и инвентарь. Затем… словом, до последней соломинки. Я приведу на общий двор корову, потом, может, и телка не достанется.
— Будет голова. Соберутся дехкане на совет и поставят над собой честного и справедливого человека, заботливого и бескорыстного. Тут уж ни Сатыбалды, ни Базарбай от работы не увильнут, возьмут кетмени и — в поле!
— Они поди уж разучились, с какой стороны браться за этот кетмень, — усмехнулся тога, — мардикеры им все делают.
— Вспомнят, дело нехитрое…
Пулат слушал Истокина и удивлялся тому, как тот просто и доходчиво рассказывает о колхозе, словно уже сам побывал в нем. «Если теперь возникнет разговор, — я сумею растолковать дехканам, что им даст колхоз».
— Есть пословица, — сказал тога, — «когда беру — блаженствую, а даю — помираю». Ни один человек не пошел на смерть добровольно, за жизнь он сражается до последнего.
— Это вы к чему? — спросил его Истокин.
— К тому, что кулаки начнут вредить. Пока они брали, лучше Советской власти никого не было, а теперь… трудно дехканам будет, трудно!
— Взмах молота — тысяча ударов иглы, тога, — сказал Истокин…
Кишлак Гамбур, где Пулат уже находился неделю, казалось, не проявлял особого интереса к его пребыванию, хотя раньше, стоило ему появиться, весь народ высыпал навстречу и каждый норовил зазвать тракториста в гости к себе, лишь бы он вспахал надел поглубже, да не забыл о краях, прошел плугом еще раз. Наделы были разделены глубокими ок-арыками, и это создавало определенные неудобства. Раньше дехкане своевременно засыпали их землей, чтобы трактор мог перейти на соседнее поле, а теперь они часто забывали об этом, и Пулат попусту терял время: трактор больше стоял, чем работал.
Причиной этого было то же слово «колхоз», которое, признаться, пугало даже тех, кому, как говорится, терять было нечего — самых бедных. Многие из них считали примерно так: «Спасибо Советской власти за то, что дала землю и свободу. Хлеб есть, чай есть, чапан на плечах обновился. К чему еще какие-то новшества, ведь дехканин сам не просит об этом!? Он только-только начал жить по-человечески, и — на тебе! — давай объединяйся!» Пулат слушал эти разговоры и согласно кивал головой, хотя и понимал, что Советская власть предпринимает этот шаг в интересах именно бедняков. Но больше всего он верил потому, что в колхоз верил его друг Истокин. «Раз уж он ратует за колхоз, — думал Пулат, — то тут и раздумывать нечего!» В беседах с гамбурцами приводил те же доводы, что и Истокин, однако они тут же приводили контрдоводы: «Зачем объединяться в колхоз, зачем сводить на общий двор коров или овец? У узбеков существует хашар, он нам завещан дедами и прадедами, что кому не под силу, соберемся и поможем». — «А кулаки, — говорил им Пулат, — они же заменили баев. Чтобы с ними бороться, надо соединить свои усилия!» — «Верно, — соглашались дехкане, — кулаки, как язвы на теле, мешают, причиняют боль. Но что для власти, свергшей самого эмира, какие-то мелкие баи?! Пусть она отберет у них хлеб и землю, раздаст беднякам, спасибо скажем». В Пулате,
