Хлебников не выпускает инициативу из своих рук.
— Я полагаю, что надо прекратить выпуск шин с ИРИСом-1. Это во-первых. Во-вторых, все шины, уже находящиеся в эксплуатации, изъять во избежание несчастий.
— Пятьдесят тысяч? — вздохнул кто-то.
— Да, все пятьдесят, до единой, — подтверждает Хлебников. — И прежде всего в Средней Азии.
Гнетущее молчание воцаряется в кабинете. Каждому ясно, какая туча нависла над этим довольно симпатичным директором. При таком дефиците покрышек изъять пятьдесят тысяч штук перед самой уборочной, когда и так много автомашин стоит на приколе! Легко внести такое предложение, но как его выполнить? И выполнить нельзя и не выполнить — тоже.
Все взгляды сосредоточились на Самойлове. Что он решит? И сможет ли решить сам, возьмет ли риск на себя?
— Какие еще будут предложения? — снова спрашивает тем же бесстрастным голосом Самойлов.
Брянцеву кажется, что этот человек давно уже пришел к определенному выводу, а предложения вытягивает либо для проформы, либо изучая людей. На Брянцева он не смотрит. Будто того и нет здесь. И не понять: игнорирует он его или щадит. А вот с Чалышевой не сводит глаз, словно от нее, и только от нее, ждет решения.
Но Чалышева упорно молчит.
И вдруг в напряженной тишине раздается спокойный голос, такой спокойный, словно обладатель его, сидя у себя дома, предлагает гостю отведать очередное кушанье.
— Я считаю, что никаких особых мер принимать не нужно. Нужно продолжать работу и поиск.
Все головы поворачиваются, и Брянцев видит невозмутимое лицо доктора технических наук Дубровина. Он с самым невинным видом смотрит на Хлебникова, который пытается что-то сказать, но только беззвучно шевелит губами. Наконец у него прорезывается голос, но бормочет он что-то невнятное и, хотя Дубровин понимает, о чем хочет спросить его растерявшийся Хлебников, на помощь все же не приходит. Только когда тот заговорил достаточно внятно, снисходит до разъяснения:
— Я не согласен с теоретическими предпосылками, высказанными Олегом Митрофановичем. Первое: ИРИС-1 — это отходы нефти, но отходы чистейшие, имеющие постоянный химический состав, более постоянный, чем парафин. Вот этот ингредиент действительно имеет довольно пестрый состав, но он почему-то не вызывает неудовольствия моего уважаемого коллеги. Второе. Олег Митрофанович полагает, что высокое содержание восков снижает качество резин, действует на них, как масло в слоеном тесте, что ли: ухудшает склеиваемость и вызывает расслоение, столь приятное в кондитерских изделиях и недопустимое в технических. Я же стою на диаметрально противоположной позиции. Считаю, что восковая пленка на поверхности резины предохраняет ее от окисления в условиях производства и улучшает склеиваемость слоев. Как видите, теоретическое расхождение у нас непримиримое. Вот почему я нахожу, что три процента восков, которые ввел сибирский завод в резину, не могут явиться ни причиной брака шин, ни причиной аварии. И странно, исходя из закона больших чисел, в одной-единственной аварии видеть подтверждение своей теории. А если авария случайна? Если произошла по другим причинам? Какой научный работник, не отягченный жаждой доказать во что бы то ни стало свою правоту, защитить честь мундира, станет делать выводы на основе одного, пусть даже вполне ясного случая? Даже по правилам криминалистики недоказанная улика должна оборачиваться в пользу обвиняемого. А вы, Олег Митрофанович, простите меня, вели себя в отношении Алексея Алексеевича, как прокурор в отношении обвиняемого. Вы позволяете себе толковать происшествие под Ташкентом во вред Брянцеву и его теории. Почему? Чтобы утвердить свою точку зрения? Ведь других подтверждающих случаев нет? Ведь нет, товарищ Брянцев?
Брянцев молчит.
Сказать о том, что в Ашхабаде развалились шины, — значит сдаться на милость победителя, значит поставить крест на дальнейших исследованиях. А не сказать об этом постыдно. Он тоже, правда, не знает причины выхода из строя шин. Может быть, это просто совпадение случайностей? Но здесь такому предположению не придадут значения. Новая технология будет отменена, и попробуй потом ее восстановить. Держаться? А если он не прав и завод выпускает аварийные шины? Нет, по закону больших чисел этого быть не может. А вот для Средней Азии, для высоких температур — возможно. Но, прежде чем что-нибудь решить, он должен сам во всем убедиться. И черт его дернул послушаться Хлебникова и немедленно вернуться в Москву, когда нужно было лететь в Ашхабад на автобазу и посмотреть на шины своими глазами. А пока надо выиграть сражение, благо нашелся союзник в лице Дубровина.
— Случай пока один, — придав своему голосу как можно большую убедительность, произносит Брянцев и видит благожелательные лица. Даже Кузин из Ярославля, похоже, склоняется на его сторону.
— А Ашхабад? — следовательски прищурил глаза Хлебников. — Это второй случай, вторая точка, которая предопределяет кривую зависимости.
— Какой Ашхабад? — наивным тоном спрашивает Брянцев. — Я ничего не знаю…
Хлебникову это только и нужно. Он достает из портфеля телеграмму, читает:
«Опытные шины сибирского завода на третий день вышли из строя из-за отслоения протектора».
Кладет телеграмму на стол и уничтожающе смотрит на Брянцева.
Брянцев протягивает руку.
— Ничего не понимаю. Дайте-ка мне телеграмму.
— Если вы этого не знаете — плохо, если знаете и утаили — еще хуже. Так знаете или не знаете? — наседает Хлебников.
Вопрос поставлен в такой форме, что не ответить на него нельзя, но и ответить правдиво в этой ситуации невозможно.
— Я хочу прочитать телеграмму. Имею я право?
Хлебников и не думает выполнить требование Брянцева.
— Кто прислал телеграмму? — спрашивает Самойлов, предоставивший на долгое время полную свободу спорящим.
— Какое это имеет значение…
— Сейчас все имеет значение! — вскипает Самойлов. — И перестаньте, пожалуйста, Олег Митрофанович, разыгрывать здесь роль начальника разведки, который не выдает свою агентуру!
Хлебников протягивает телеграмму, Самойлов пробегает ее глазами.
— Кто такой Карыгин? — спрашивает он Брянцева и тут же вспоминает: — А, это снятый за приписки секретарь обкома, который работает теперь у вас.
— Угу, — подтверждает Брянцев, вспомнив старую истину о том, что один враг может принести больше вреда, чем сто друзей пользы. Почему враги всегда активнее? И, не выдержав, произносит глухо: — Мерзавец. Я дал ему указание послать в Ашхабад человека, выяснить причину аварии, а он вместо этого…
Хлебников иронически улыбается:
— Однако директор — человек скрытный.
— Он просто не спешит с выводами, — вступается Дубровин. — А вы, Олег Митрофанович, проявляете излишнюю торопливость.
— Да, я тороплюсь! Тороплюсь предупредить сотни, а может быть, и тысячи аварий! А что касается ваших теоретических домыслов, Леонид Яковлевич, то должен заявить, что вопрос старения резины и борьбы с ним не совсем вашей компетенции!
Дубровин вскакивает с места. Все ждут, что он ответит резкостью, но он сдерживает себя.
— Простите, коллега, я сюда не напрашивался. Меня пригласили как представителя Центрального научно-исследовательского института шин, очевидно, доверяя мне. Я вправе предположить, что, выскажи я мнение, согласное с вашим, вопрос о моей компетенции вы не подвергли бы сомнению. И если уж говорить начистоту, так я, дорогой Олег Митрофанович, не позволял себе наваливаться на заводских работников только за то, что они разгрызли орешек, который мне оказался не по зубам. Так-с.
Снова чаши весов, на которых все время колеблется настроение большинства собравшихся здесь людей, приходят в состояние равновесия. Но равновесие не устраивает Хлебникова. Он резко поворачивается к Чалышевой и останавливает на ней недобрый взгляд.
— Ксения Федотовна, вы приглашены сюда не в качестве благородного свидетеля. Выскажите, будьте добры, свою точку зрения. Вы у нас самый крупный специалист в этой области.
Хотя все говорят сидя, Чалышева встает и, ни на кого не глядя, а уставившись куда-то в одну точку, начинает говорить тихим, заставляющим до предела напрягать слух, голосом:
— Я считаю, что ИРИС-1, или, как мы называем его в институте с высоты своего величия, «туземный антистаритель», не может ухудшить качество шин настолько, чтобы они изнашивались так быстро. В этом я убедилась, когда по совету Льва Витальевича Самойлова поехала на завод и без обычной нашей академической торопливости при решении чужих вопросов ознакомилась с работами, ведущимися в «Академии рабочих», как именует Олег Митрофанович институт рабочих исследователей. Это изумительно, товарищи! — Голос Чалышевой зазвучал четче, взволнованнее. — Мы ведь, грешным делом, не очень торопимся. Мы не так остро ощущаем нужды производства, оттого что они не давят на нас повседневно. Мы не знаем их во всем объеме и многообразии, не чувствуем своей кожей. И нам у рабочих многое надо позаимствовать. И ярость, с которой они ведут исследования, и нетерпимость ко всяким проволочкам, и бескомпромиссность суждений, и эмоциональный заряд почти взрывной силы.
