В первый сочельник, когда весь и католический и православный Вавилон сидит дома и хлебает кутью, кто на сахаре, а кто на меду — а у нас еще и орехи клали в это божье яство, и пахло оно тогда несравненно, такой кутьи, верно, и сам Христос не пробовал,— прибежал Савка Чибис, весь в снегу, чем-то встревоженный, отказался сесть к столу, ча которым собрались все Валахи, только несколько блинчиков выхватил со сковороды, постудил на красных от мороза руках, проглотил, почти не жуя, и сказал отцу:
— Председатель вернулся из Глинска, у него срочное дело, чтоб вы были тотчас в сельсовете! — Предупредил:— Никому об этом вызове ни гугу. Тайная вечеря.— Засмеялся и побежал от нас к Лукьяну Со-колюку.
Отец одно время был в продотряде, имел неосторожность сказать об этом Рубану, тот пристыдил его, заявив, что ему никак не пристало прятаться в «мерзейших» середняках. Тогда отец написал заявление в соз, который должен был показать себя с наступлением весны, отдал Рубану заявление, а вместе с ним и свою середняцкую судьбу, вызвав нарекания соседей, а прежде всего Явтушка, который боялся соза пуще чумы.
— А, будь он неладен, уже и в сочельник дергает христианские души,— сказала мать, подавая отцу горшочек в белом узелке и половину грушевых ложек из припасенных для кутьи, совсем новеньких.— Пускай твои антихристы кутьи господней отведают, чтобы Вавилон хоть в этот вечер не проклинал вас.
Отец колебался, брать ли кутью, но взял и ее, и ложки рассовал по карманам, потом пошептался о чем-то с матерью в сенях и ушел.
Рубан уже был в сельсовете, чистил закопченное стекло от лампы и, кажется, нисколько не удивился горшочку с кутьей, поставленному отцом на стол.
Но когда отец стал выкладывать ложки, Рубан окончательно сообразил, что кутья взята не для маскировки—дескать, идет человек на ужин к родичам,— а на полном серьезе, чтобы здесь, в сельсовете, под портретами революционеров, сочельник справлять.
Отец взял горшочек обеими руками, поднес Рубану к самому носу.
— А. ты понюхай. На меду, с орехами...
Рубан понюхал, чудесный аромат ударил ему в ноздри. Но он все же сказал:
— Ешь сам. Мы, коммунисты, на божественное не падки.
Он;ц завернул горшочек в платок и поставил в углу на пол, должно быть собираясь захватить потом обратно домой.
Пришел Петро Джура, весь пропахший своим трактором, полушубок в масле, руки тоже не о л мытые, поздоровался, снял шапку, занял месю на лавке, чтобы не стоять, когда соберутся все созовцы.
— Сегодня польский сочельник,— сказал Джура, глянув ненароком на горшочек в углу.— В Вавилоне пахнет кутьей, блинами и рыбой, а у меня уже третью ночь трактор не заводится. Как я сказал ему, что теперь он созовский, он сразу и на дыбы,— и Джура засмеялся.
— А зачем было говорить наперед? — отозвался Рубан.
Он протер стекло, поставил его на пузатую жестяную лампу, подтянул фитиль, в сельсовете сразу стало светлее. Посветлело и на душе у Джуры, а то в темноте ему все мерещилась Рузя, с которой снова неладно — каждую ночь она приходит на его половину, подолгу рассказывает кошмарные сны. У безумной, известно, и сны безумные.
— Позавчера, да, кажись, позавчера,— сказал Рубан,— приезжает сюда этот матерый волк Бубела и давай доказывать, что его хутор лежит ближе к Прицкому, чем к Вавилону...
— Брешет! Хутор ближе к нам!..
— Хутор-то ближе к нам, это я и сам знаю, да вот Федор Майгула, верно, хуторянину ближе, чем мы.
— А ведь котовец!
— Ну, что ж, видать, и котовцы не все котовцами остались. Оброс Майгула родичами, кумовьями, слушали мы его недавно в райкоме.
'— А куда денешься,— сказал Джура.— Жизнь!
— Вот этот кум и пришел сюда, чтоб отписали его к Прицкому сельсовету...
— И вы отписали?
— Пожалуйста, говорю ему, только без хутора...
Джура так расхохотался, что Лукьян, как раз в эту минуту взошедший на крыльцо, невольно остановился за дверью. Ему казалось чудно, что Джура так быстро сдался, подал заявление в соз и даже подружился с Рубапом. Конечно, в созе нужны такие, как он, человек на тракторе! Но раскрывать свою душу перед ним Лукьян побаивался, вот только не знал, как остеречь от этого Рубана, у которого со всеми душа нараспашку. Лукьян вошел, едва удержался, чтоб не сказать «с праздником», но только поклонился и поставил иа стол горшок в узелке, чуть побольше того, что уже стоял в углу.
— Кутья от Даринки,— сказал он Рубану и принялся вытаскивать из карманов ложки — новенькие, грушевые, точь-в-точь как у Валахов, с одной ярмарки, а может, и с одной груши.
Рубан рассмеялся, но, видя, как смутился Лукьян, сказал примирительно:
— Давай, давай, выкладывай!..
А ведь не все еще будущие созовцы собрались, Савка еще метался по Вавилону...
Каждую субботу Рубан ездит советоваться к Климу Синице, иногда ночует там и возвращается поутру. Синица всякий раз перечитывает ему письмо от Мальвы Кожушной, верно, влюблен в нее, а Рубану чудно и непонятно, как можно любить женщину, которая, в сущности, сбежала от тебя бог знает куда?
Странный человек Клим Синица, всю зиму его коммунары отсиживаются без дела, только присматривают за скотиной и чистят зерно, а вот он, Рубан, заставил бы их шить, прясть, драть перья, варить сыр, ладить лодки на продажу — есть из чего и есть кому, довольно сидеть на шее у коммуны. С тех пор как он повадился туда, там стало вроде беспокойнее. Пригласили сыровара, правда частника, но бес с ним, пусть варит сыр, пока Мальва вернется с курсов. На сыре не написано, что его частник варил. Пустили лесопилку на локомобиле, пошли первые доски, к весне задумано открыть кирпичный завод, дворец не вмещает всех коммунаров, надо выстроить рядом что-нибудь пристойное, чтобы не стыдно было показать окружающим: вот вам коммуна.
Клим Синица, может быть, в меньшей степени, чем Тесля, но все же смотрел на коммуну, как на далеко идущий эксперимент с точки зрения мировой революции, а Рубан своим практическим умом видел в ней нечто вполне сегодняшнее, необходимое для данного момента. Он тайком мечтал уже и о вавилонской коммуне, представлял ее лучше, чем где бы то ни было, именно здесь, на Татарских валах; ему хотелось чего-то грандиозного, всеобъемлющего, с миллионом десятин поля и тысячами коммунаров. Выстроить бы город на месте, где теперь Вавилон! И страшно было подумать, что этот грандиозный план придется начать почти с ничего, с какого-то десятка единомышленников, собравшихся здесь.
И он размечтался перед ними в сочельник, пока Савка Чибис, пристроившись в уголке, уминал кутью, принесенную на всю честную компанию.
Отец вернулся тогда поздно, выложил ложки из карманов и, раздевшись, один принялся за господне яство.
— Созовец несчастный! — бросила мать с печи.— Последний горшок готов вынести из дому. Где ж посуда?
— Принесу.
Он не стал креститься после кутьи, как, бывало, раньше, в другие сочельники.
Левко Хоробрый, которого зима застала разутым, вот уже целую неделю шил себе сапоги у окошка и несколько раз наблюдал незнакомого человека на Татарских валах. До сих пор ему не в чем было выйти к посетителю, в соломенных чунях не хотелось выбегать, а тут он как раз стачал сапоги, снял с колодок, скоренько обулся, накинул суконную зеленую чумарку, подаренную Зосей за гроб для Бонифация, и вышел.
— Куда это вы все смотрите? Я вас уже не раз тут видел. Дай, думаю, выйду к человеку, позову в хату.
— А вы кто? — Рубан (это он был для Левка незнакомцем) подозрительно глянул на чумарку и новые сапоги, от которых еще пахло дратвой. Кажется, он уже где-то видел этого человека, правда( без чумарки. Не в Глинске ли?
Владелец чумарки усмехнулся.
— Известно, вавилонянин. Фабиан по-здешнему.
— А какой Фабиан ходит пить воду в сельсовет?
— Мой козел. Его тоже зовут Фабианом.
— Прекрасное животное.
— Козел как козел. Просто я привык к нему. Ночью плохо вижу, так он иногда провожает меня домой. В этом он незаменимый товарищ. А вы уж не Рубан ли?
— Он самый.
— А я думаю, что это вы все смотрите на Приц-кое? А вы и есть тот самый Рубан, что был когда-то в Прицком. Ну, как вам тут, в Вавилоне?
— Вавилон не Прицкое.
— Был я у них на престольном празднике, познакомился с председателем. Большой человек Майгула.
— В каком смысле?
— Никакого притеснения в селе, полная свобода.
— Для кого?
— Для всех.
— Тогда это просто анархия.
— А вам хочется диктатуры, да? Здесь диктатура Бубел, Павлюков, Раденьких. Была и есть... У кого деньги, земля, тот и правил Вавилоном. Один я живу, как хочу. Поля у меня нет, семян у кулаков не занимаю, налоги не плачу, живу себе, как Сократ в Риме.
