Наверное, все, вместе взятое. Они были уже партизанами, но все еще оставались мирными и мягкосердечными калиновчанами.
Из лесной чащи выплыла фигура лесника Гаврилы, за ним Белоненко и Кобозев вышли на поляну.
Вслед за ними плелся Ванько Ткачик. Хотя и был самым молодым, должен был бежать впереди всех, а он еле брел, ослабевший, измученный, голодный, оборванный и… счастливый. Счастливый не внешним, а внутренним счастьем, тем, которое не всегда на виду у людей. Уже потерял было надежду встретиться со своими, в одиночку, как медведь-шатун, блуждал по лесу, присматривался к следам, прислушивался к каждому шороху, вкрадчиво переходил от массива к массиву, пригибаясь, перебегал поляны, опасаясь попасть кому-нибудь на глаза.
А все-таки попался…
Возвращаясь в лагерь от ограбленных и разрушенных землянок и складов, Белоненко с Кобозевым присели на опушке, прижались спинами к дубу, один с одной стороны, а другой — с противоположной, чтобы все видеть и слышать, закурили по цигарке. Прислушались к шелесту листьев, к легоньким ударам, похожим на выстрелы, — дуб терял перезревшие желуди. Было тихо и погоже в лесу, будто он пуст, отдан без остатка в распоряжение партизан и подвластен только им. Ноги отдыхали, от шершавого ствола струилось приятное летнее тепло, клонило в дремоту. В чаще приятно пахло папиросным дымом, смешанным с запахами грибов и опавших листьев.
Вдруг Кобозев откатился в сторону, припал к земле. Тревожно взглянул на Белоненко, приставил палец к губам и повел головой в сторону поляны.
Белоненко чуть повернул голову и сразу же понял причину тревоги начмила. С противоположной стороны, из густого березняка, пригнувшись, крался человек не человек, зверь не зверь. Если бы это был зверь, то им мог быть только молодой медведь. Поскольку же медведи под Калиновом не водились, получалось, что это все-таки человек. Да еще и с винтовкой на плече! Пригибаясь, переваливаясь по-утиному с ноги на ногу, неизвестный бросился через неширокую поляну, забирая немного вправо. На голове у него то ли была кавказская баранья шапка, то ли волосы так слиплись, издали разглядеть было нелегко, тем более что на опушке, где залегли Белоненко с Кобозевым, росли хотя и невысокие, но густые кусты и папоротники.
Белоненко не маскировался, не припадал к земле, наоборот — встал на колени, а затем на ноги, приготовил оружие к стрельбе, но, когда незнакомец на миг остановился, узнал в нем секретаря райкома комсомола.
— Да это же Ткачик! — чуть не вскрикнул он.
Кобозев порывисто поднялся.
— Убей меня гром — он! А я гляжу…
Они побежали к нему, закричали:
— Эгей, Ванько! Ткачик!
Ванько Ткачик сначала ничего не понял, как подкошенный упал на землю, неуловимым движением снял с плеча винтовку, и вдруг ему стало ясно, что он нашел тех, кого искал, и, счастливый, бросился им навстречу: «Друзья! Братишки!»
Ванько Ткачик не рассказывал о своих злоключениях, о том, что пережил, блуждая в лесу. Искал партизанскую базу в каждом лесном массиве, а попадал в незнакомые урочища, такие глухие и дикие, где, видимо, не ступала человеческая нога. А тут еще жажда. Есть не хотелось, он, казалось, мог и год жить без еды, но безводье доводило до сумасшествия. Внутри жгло, во рту сохло, думал, пройдет час-другой, и, если не найдет ямки или лесного озерка и не погасит этот пожар, не увлажнит язык и глотку, жажда задушит его.
Он мотался всю ночь по лесам и перелескам, в скупом свете звезд замечал блеск росы, воспаленные глаза принимали сизую щетину лесных хвощей за полноводные реки и озера, он, не раздумывая, бросался к ним, бежал, спотыкался о пни и ветки, падал, шарил руками, вынюхивал влагу и ничего не находил.
Последние силы оставляли высохшее, немощное тело, разум затмевался, наверное, так бы и сгорел от жажды, потерял бы рассудок, если бы не набрел на лесное болотце. Оно ничем себя не выдавало, чернело впереди пятном, он направился было в другую сторону, считая почему-то эту местность опасной, и вдруг услышал какой-то шум, чавканье копыт в болотце, догадался: дикая коза или вепрь вылезал из болотянки. Правда, это мог быть и человек, даже враг, но уже ни на что не обращал внимания Ткачик, все равно, от чего гибнуть — от смертельной жажды или от вражеской пули.
Он не выбирал место, припал пересохшими, покрытыми глубокими трещинами губами к мелкой ямке, а может быть, следу от лосиного копыта, наполненному ржавой, болотистой водой, жадно глотал, захлебываясь, пил и не мог напиться, а когда влага кончилась, переполз на другое место, разгреб ряску и что-то липкое, похожее на нитчатку, пил, уже не торопясь, и отдыхал заодно. Здесь его и застало утро.
С сожалением оставлял он гнилое болотце в лощине, среди густых кустов ивняка и ольхового редколесья, готов был хоть в карман набрать зеленовато-желтой воды, но понадеялся, что днем разыскать болотянку будет легче. Оказалось, что калиновские леса небогаты влагой, до самой встречи с товарищами блуждал в чащобах, но вторично воду так и не нашел.
— Вода есть? — не поздоровавшись, захрипел пересохшей глоткой Ткачик.
Предусмотрительный начальник милиции всегда имел при себе все необходимое. И на этот раз у него на боку болталась фляга, наполненная водой из колодца Гаврила.
Ткачик шумно глотал пропахшую жестью жидкость, вода лилась из уголков губ, падала мелкими брызгами на одежду; болезненно постанывая и мыча, он высосал все без остатка и только тогда, смачно вытерев рукавом влажный рот, взглянул на Кобозева, на Белоненко, взглянул на лесника Гаврила, который было замешкался в бору, а теперь приближался с оттопыренной полой сермяги, полной бронзовоголовых боровиков. Ванько счастливо улыбался — словно все тревоги, все невзгоды, все беды остались позади.
Во временном лагере, возле наспех сооруженной под молодым густолистым дубом будки, обложенной уже увядшими и пожелтевшими ветками осины и орешника, их встретили радостно, торжественно. Здоровались, засыпали вопросами, на которые почему-то не ждали быстрого ответа, а Кармен, увидев ободранного, измученного Ткачика, сразу же бросилась к бидону с водой, наполнила кувшин, на ходу сказала какое-то слово Зиночке Белокор и приступила к Ваньку:
— Умойся, Иванко, на тебе лица нет…
Ткачик с благодарностью взглянул на Кармен и совсем не удивился, как это она оказалась здесь, видимо, считал, что иначе и быть не могло, покорно подставил под прохладную струю, выплеснувшуюся из кувшина, грязные, все в ссадинах и волдырях руки, но, прежде чем смыть грязь, не вытерпел, набрав в горсть воды, поднес се к жаждущим губам.
— Что с мамой? — обратился он к Кармен.
Спросил так, как должен был спрашивать о живой, так как во время тревожного и трудного путешествия сам себя убедил в том, что мать жива, она только погрузилась в глубокое беспамятство, а может быть, ее охватил летаргический сон. Не могла она умереть, не могла…
— Ой, Иванко, не спрашивай…
Он долго и тщательно мыл руки, плескал водой в лицо, тем временем Зиночка Белокор выставляла на большой круглый пень неизвестно когда и для чего спиленного дуба-великана невзыскательную партизанскую еду, а Кармен тихо рассказывала, как калиновцы похоронили его мать, как несли ее на руках после того, как гитлеровцы выбросили гроб из самодельной тележки…
Молча слушал все это Ванько Ткачик, не проронил ни слова.
После этого жадно, второпях утолял Ванько уснувший было в нем и проснувшийся только тогда, когда глаза наткнулись на еду, голод.
Партизаны окружили Белоненко с Кобозевым, а те отрывисто, с гневом и печалью в голосе рассказали о том, что увидели на месте тайного склада и лагеря. Их слушали молча, только многозначительно переглядывались, а когда вопрос был исчерпан и обсужден, Белоненко, как и следует старшему, поинтересовался лагерными новостями.
— Трибунал судил пленника, — басовито сообщил Голова. — Признали виновным в преступлениях против народа и присудили к вышке… Вот только расстрелять фашиста некому…
— Так… — неуверенно протянул Белоненко.
Заговорил Трутень:
— Ждали Луку Лукича. Ему в соответствии с его профессией и надлежит исполнить приговор суда…
— Милиция — все равно что армия. Ее дело прикончить гадюку, когда та заползет…
Кобозев не на шутку разозлился:
— Наше дело, дело милиции, — общественный порядок. Поддержание общественного порядка и законности. А прихлопывать — дело не наше.
С надеждой смотрели на Белоненко. Он командир, он самый старший, значит, и самый смелый, самый решительный. Ему и винтовку в руки. Ждали, что молча ее возьмет, откроет затвор, посмотрит в дуло, — чистое ли? — подступит к осужденному, велит идти вперед, направит в глубь леса, ведь не тут же, возле лагеря, на глазах… где женщины… Но Белоненко, очевидно, не понял, чего подчиненные ждут от него, то ли не хотел понимать, стоял склонив голову, думал. И заговорил совершенно о другом.
