Было, я даже к нему на поклон пошел. Не с бухты-барахты, а так сложилась ситуация. Я был тогда еще командиром эскадрильи. Освободилась у меня должность штурмана эскадрильи, и мне рекомендуют Чечевикина. Кандидатура, что называется, сама просится на место: авторитетный, знающий и, главное, пусковой штурман. Если человек пускал ракету и не раз, и не два, да притом удачно — такой опыт приравнивается к боевому. Повезло Чечевикину на большие козыри. Умей он ими грамотно распорядиться, давно бы занял высокое положение, давно бы я смотрел на него, задрав голову. Ну, а пока его судьба в моих руках. Я — командир эскадрильи, и мне решать, кому летать в моем экипаже, с кем работать, кому возглавлять флагманскую службу. Первая реакция на кандидатуру Чечевикина у меня определенна: ни за что!
Пусть он хоть семи пядей во лбу, но, если он на меня косо посматривает, тут невольно призадумаешься. Открыто принять в штыки кандидатуру Чечевикина было бы неразумно. Спросят же, почему не берешь? Что я мог ответить? Только то, что не нравится? Всем нравится, а мне нет? Начнутся выискивания, домыслы, а это хуже открытой вражды. Я не мог сказать прямо нет, но зато мог сделать вид, что, прежде чем сказать «да», имею право на размышления. Размышлять мне пришлось ни много ни мало, а до приезда очередной проверочной комиссии. В ней оказался и бывший мой однокашник по училищу. Вместе летали, вместе прошли лейтенантские годы, но потом не нашел он что-то общего языка с врачами и ушел на кадровую работу. Все наши аттестации, перемещения, передвижения ~ через его руки. Мне от этого человека ничего не надо, нас связывало самое надежное, что есть между людьми, — общее прошлое, но мне еще хотелось подарить ему на память что-нибудь, как говорится, из доброго и вечного. Чтобы поставил или повесил в квартире и потеплело на душе. А Чечевикин у нас мог исполнить такую чеканку, какой ни в каком салоне не сыщешь. Главное, наша кровная авиационная тематика…
Вот тут я и задумался о достоинствах Чечевикина. Он в коллективе, как центр притяжения. Все как-то вокруг него да около. Если перетянуть такого человека на свою сторону — цены ему не будет. Мое слово — это слово по должности, всегда казенно, а вот когда Чечевикин скажет — это звучит убедительно и весомо, это вроде выражения воли народа.
В принципе ради пользы дела можно в чем-то и посчитаться с Чечевикиным. Он тоже не совсем без понятия, он же не тянет куда-то в болото, а, напротив, забирает выше. Если установить с ним взаимопонимание, то от этого выигрывает и сплоченность коллектива, и служба, и каждый из нас в отдельности. Сказать по совести, были и у меня сомнения, не хотелось идти к нему, не в моем положении кого-то просить, но по своей природе я человек не гордый, сам из простых людей и считаю допустимыми компромиссы ради конечной цели. Как бы там ни было, а ничто одним днем не решается и не заканчивается. Время и обстановка покажут, как быть дальше, а пока надо действовать исходя из очевидной целесообразности. Так я пораскинул, прежде чем собраться к нему с миссией мира. Наш предстоящий разговор решал все на многие годы вперед.
Чечевикин, конечно, не ожидал увидеть меня на своем пороге. А я решил, что самое подходящее — прийти к нему домой. Он дверь открыл и глаза на лоб: «Слушаю вас?»
— Извини, Юра, я тоже знаю, что такое незваный гость… — И, считай, без приглашения вперся в прихожую.
А он все смотрит, откровенно ждет, что я еще скажу. Будь на его месте кто другой, я бы напомнил ему, что негоже держать гостей в прихожей. Но с Чечевикиным так не поговоришь. Он другой раз что слон в овощной лавке. А я бы не прочь был посидеть с ним часок-другой за обсуждением принципов сотрудничества, но если не догадывается пригласить к столу, то можно поговорить и стоя:
— Юра, у меня к тебе нижайшая просьба. Надо срочно сделать чеканку.
Я тут немного хитрил! У Чечевикина квартира что музей антикваров. А этих чеканок на потолке только не развешено. При хорошем разговоре ему бы ничего не стоило снять хотя бы вон ту, над пианино, — «Пуск ракеты».
Он, разумеется, понимал, что моя просьба не только голубок мира. Он все прекрасно понимал. Он не мог не знать, какие для него открываются перспективы. И что же?
Чечевикин еще и заикнуться не успел, а я уже знал, что он скажет. Есть лица, на которых, что называется, все написано. У Чечевикина оно как перронные часы — издали все видно. А какой взгляд! У одних взгляд мечется — не поймать его, у других слабый и ломкий, как солома, третьи под твоим взглядом как вареная репа — кромсай как хочешь. Чечевикиц, когда он на взводе, своим взглядом будто на острогу насаживает: хочешь трепыхайся, хочешь нет — пришпилен намертво.
— Товарищ подполковник! Вы знаете, кто я?
— Юра! Юра, не горячись… — пытался вернуть я его на грешную землю. — У тебя же золотые руки! Ты же у нас народный умелец! — Это мне было важнее всего в нем.
— Я — штурман!
Ну и дурак! И сразу мне стало ясно, что продолжать разговор не имеет смысла. Штурман? Ну и будь им, летай дальше штурманом. Ты штурман в воздухе, на самолете, а на земле надо быть человеком! Разве я не прав? «Вот и весь разговор…», как поет Вахтанг Кикабидзе. С тем я и ушел.
Штурманом эскадрильи я взял другого человека. Как специалист он был слабее Чечевикина. Ну и что же? Маршрут проложить мог? Мог! Рассказать другим, как это делается мог? Мог! Больше ничего не надо. А что слабее Чечевикина — кого это волнует? Я отвечаю за эскадрилью! Мне важнее, чтобы с человеком легко работалось. Какой он там специалист — отличный или посредственный — дело второе. Я лично никаких убытков от посредственности не несу, моему производству банкротство никогда не грозит. Не потянет один — эка беда! — заменим на другого. Меня могут спросить, а как же с точки зрения высших интересов, с точки зрения самого предназначения армии? Армия в мирное время совсем не то, что в военное. Когда загрохочет, армия является лишь первым заслоном. А воюет и побеждает народ, передовая общественная система. Так было всегда. И вся военная машина перестраивается соответственно на другой лад. Такова закономерность. Так что в мирной жизни надо и жить по-мирски, не отравляя жизнь ближнему. Именно для мирной службы главенствующей остается древняя заповедь: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом! На ней стоит армия! Может, отдельным эта заповедь и царапает их личное достоинство, может, они служат из других соображений, но таковы правила игры. Я говорю не об одиночках, а о массе людей, о целом потоке: чем увлечь, в какое русло направить хаотическое движение миллионов мятущихся душ, если не стремлением к вершинам власти, положению, состоятельности? Что зазорного в честном соперничестве? Я думаю, такая связка вполне жизненна и перспективна. Во всяком случае, надежнее каких-то утопических идеалов.
Не только я, спросите любого командира, как он смотрит в своем коллективе на гордецов вроде Чечевикина. Да они у него костью в горле. Они ему хуже последнего пьяницы. С пьяницей разговор короткий: выгнал с одной должности, кинул на какую угодно другую — хоть колодки мыть на стоянке! — и не пикнет! А этих умных да праведных еще подумаешь, с какой стороны взять, их просто так не скрутишь в бараний рог. Они же стожильны и живучи. Я так считаю: им вообще не место в армии! У нас строями ходят. Стал в строй — и не шевелись! Шагом марш — иди в ногу со всеми. Поворот направо — заводи левое плечо вперед правого. Без разговорчиков, знай слушай командира. Он для тебя царь и бог. Не нравится, слишком умный — тебе у нас делать нечего. Так устроена наша жизнь, если по-откровенному, если не пускать пыль друг другу в глаза. А то, знаете, к старости человек может почувствовать отчего-то себя обманутым, разочаруется в жизни. Точно вам говорю!
И еще мне бы хотелось упомянуть об одной закономерности: бывает, что допускает подчиненный оплошность по службе, иногда даже грубейшую, но с течением времени она все-таки забывается, был бы человек хороший. Но когда я обращаюсь к нему с личной просьбой, а он мне показывает кукиш — глаза мне будут песком засыпать, но такого подчиненного я не забуду. Нет, это не от злонамеренности моей натуры, а такова природа человека: мы забываем о рубле взаймы, но всегда помним, кто нам копейку должен.
Мамаев прибавил громкость в переговорном устройстве до максимальной и сейчас добивался Полынцева:
— Командир! Командир! Слушаю вас! Что вы хотели сказать?
Святая вера: командир может все! Стоит командиру сказать одно лишь слово — и Мамаев спасен. Одно волшебное слово! А на самом деле что может Полынцев? Только дать команду! Но вопрос еще, как из десятка возможных вариантов выбрать один, единственно верный порядок действий. Ошибаться нельзя, а ошибиться здесь ничего не стоит. Это значит направить человека по ложному кругу. Безвозвратно.
