Горули не было дома. Гафия до того растерялась, увидев нас, что, прикрыв рот краем черной хустки, несколько мгновений глядела на меня, словно не узнавая.
— Иванку, — проговорила она наконец, — ты?! — и заплакала.
По впалым и точно выдубленным щекам ее текли слезы, и она стряхивала светлые капельки пальцами.
Я обнял Гафию, а она, припав к моему плечу, зашептала:
— Як бы ты знал, як бы ты знал…
И это «як бы ты знал» повторяла она долго, не в силах до конца выразить того, что ей хотелось.
Только тогда, когда мы очутились в хате, Гафия как бы впервые увидела, что я пришел не один. Она вытерла щеки краем платка, и лицо ее точно замкнулось. Бросив осторожный и недоверчивый взгляд на Ружану, Гафия посмотрела на меня.
— Пришли до вас, мамо, — сказал я. — Это Ружана.
— Жинка? — помедлив, спросила Гафия.
— Нет еще, — ответил я, — а скажете, так будет и жинкой.
Ружана смотрела на Гафию со смущенной улыбкой. А Гафия, всплескивая руками, заметалась по хате.
— Йой, люди добрые! — приговаривала она. — Да разве так можно? Пришел и молчит, молчит, что с нареченной до нас… Да вы сидайте!.. Ну як так можно?
Она говорила, переставляя с места на место различные предметы, обмахивала передником по нескольку раз и без того чистую единственную в хате лавку, сунула в угол Горулины постолы, потом зачем-то вытащила их снова и вдруг, успокоившись, подошла к Ружане, усадила ее рядом с собой и осторожно погладила по плечу.
— Хоть бы ты с кем наказал, Иванку, что приедете, — сказала Гафия, — я бы и приготовилась и… — голос ее зазвучал глухо, — Илька бы никуда из дому не пустила.
— Где же он? На полонине? — спросил я.
— Нема его там, — ответила Гафия. — Третьего дня ночевал дома, так постучались к нему уж под самое утро — тоже из города какой-то человек. Поговорил с ним старый, а потом и ушли вместе. Только не на полонину, Иванку. Як на полонину уходит, так он мне про то всегда говорит.
Гафия начала хлопотать по хозяйству, а Ружана вызвалась ей помогать.
— Что вы, что вы! — запротестовала Гафия. — Я и сама справлюсь, сама все сделаю…
Но видно было, что ей приятна помощь Ружаны.
Через некоторое время я слышал, как они вдвоем ловили где-то за хатой курчонка, а затем собрались за водой на поточек.
Я окинул взглядом хату. Ничего в ней не изменилось. Так же, как и раньше, среди семейных фотографий висел вырезанный из газеты портрет Ленина; так же было здесь бедно, прибрано и чисто. Но тут я заметил, что под фотографиями, на украшенном резьбой сундучке лежала небольшая стопочка прикрытых рушником книжек. Я подошел к сундучку, приподнял рушник и стал разглядывать книги. Все они были в мягких обложках и по одному их виду, по изгибам на середине можно было судить, что книги эти побывали во многих руках. Но не в этом было главное. Взгляд мой приковали заглавие и фамилия автора одной из книг. Медленно и осторожно я стал перелистывать страницу за страницей, ничего еще не читая, но от сознания того, что я нашел эту книгу не на библиотечной полке, а на резном сундучке в верховинской хате у Горули, меня охватило удивительное чувство, какое бывает у человека, когда он совершенно неожиданно оказывается рядом с чем-то большим и значительным.
В хату вошла Гафия и сбросила у печки охапку хвороста. Следом за ней Ружана внесла ведро, в котором тихо плескалась вода.
Рукава у Ружаны были засучены, волосы распушились, глаза поблескивали, будто в них запечатлелась веселая игра поточка.
— Ну, не скучаешь без нас? — спросила Ружана. — Может быть, и ты пойдешь с нами на поточек? До чего там хорошо! Вода чистая, холодная.
— Нет уж, — улыбнулся я, — буду ждать вас здесь. — И обратился к Гафии: — Чьи это книги у вас?
Гафия встрепенулась.
— Чьи? Да Илька, — сказала она и вздохнула. — То он тебя учил, а теперь сам за книжки сел. Как дома бывает, так допоздна лампу жжет. Другая книжка еще ничего, все сразу сразуметь можно. Вон он и мне одну такую читал, як там, в России, по-новому жить стали; а другая попадется, так Илько голову руками сожмет и все сидит, сидит. Мне его жалко становится. «Что, спрашиваю, Ильку, трудно?» — «Трудно, а читать надо. Десять раз прочту — и пойму. А если, кажет, пойму, так будто во мне кто, Гафие, фитилек, як в той лампе, повыше выкрутил».
Ружана подошла ближе и с любопытством заглянула через мое плечо.
— Сталин, — медленно прочитала она и повторила: — Сталин…
Мне никто не мешал. Ружана с Гафией разговаривали шепотом. Я сидел на лавке у оконца, подперев руками голову, а передо мною на столе лежала открытая книга. Это был сборник лекций, прочитанных Сталиным в Москве, в Свердловском коммунистическом университете. Я читал, не задерживаясь на порою не совсем понятных мне местах. Непонятными были они потому, что касались неизвестных мне сторон жизни огромной страны и жизнь эта была не похожа на ту, которой жили мы. Но чем дальше я читал, тем ясней и шире открывалась передо мной эта жизнь с ее борьбой, великими целями, путями, по которым должен идти народ, чтобы победить.
Изредка ко мне подходила Ружана. Она опускалась рядом со мной на лавку и сидела так молча минуту, другую.
— Ты не сердишься на меня? — спрашивал я ее, не отрываясь от книги.
— Нет, нет, — качала она головой и, прищурив глаза, заглядывала в книгу. — О чем здесь, Иванку?
— О многом, — отвечал я. — И, должно быть, о самом главном в жизни.
— А я бы смогла что-нибудь понять?
— Думаю, что да.
— О самом главном, — повторяла Ружана. — Я давно хочу знать, что самое главное в жизни…
Ружана смолкала и, посидев еще недолго, уходила, а я снова погружался в чтение.
Около полудня в хату вбежала Гафия.
— Ох, Иванку, — позвала она, — вуйко идет!
В глазах Гафии были тревога и просьба.
— Ты уж смотри, сынку, — зашептала она, прижавшись к моей руке, — промолчи, если что… Я же знаю, у него сердце за тебя болит… Пусть будет мирно, как у людей.
Я нагнулся и поглядел в оконце. По тропе снизу поднимался Горуля. Он шел усталой походкой, но по тому, как в такт его тяжелому шагу размашисто взлетали и опускались руки, я уже знал, что возвращался он домой в хорошем настроении. Сердце у меня забилось.
А на дворе тем временем Горулю встретили Гафия и Ружана. Сквозь распахнутую в сенцы дверь до меня доносились их голоса, но слов нельзя было разобрать. Время вдруг потянулось тягуче, точно оно готово было вовсе остановиться. Я ждал. Уже и голоса затихли, но шагов все еще не было слышно и Горуля не появлялся. Может быть, и он медлил, так же как и я? Или его отвлекла своими разговорами Гафия? Я уже сделал над собой усилие, подался вперед, но в сенцах вдруг стало темно — кто-то заслонил собою льющийся с улицы свет, — и в хату, нагнув голову, шагнул Горуля. Дорожная пыль запорошила его брови, слоем лежала на шляпе и тупоносых, зашнурованных ремешками башмаках.
— Здравствуйте, вуйку! — сказал я.
— Здоровым будь, Иванку! — отозвался тот.
— Да пусти ты нас в хату! — послышался из-за Горулиной спины притворно сердитый голос Гафии. — Стал поперек дороги!
Горуля быстро отступил е сторону, пропуская Ружану и Гафию.
— Ходишь ты, все ходишь, — продолжала говорить Гафия, снимая с Горулиных плеч серяк, — а тут жди тебя.
— Кабы мне знать, что такие гости у нас, — отозвался Горуля, — я бы у матери божьей крылья попросил.
— Дождется она, пока ты попросишь, — вздохнула Гафия. — Я уж думала, что ты и сегодня не явишься.
— Ну ладно, жинка, не ворчи. Вон молодая послушает тебя — и выучится.
Ружана улыбнулась, а Гафия от своего не отступала.
— Ничего, пусть поучится, — добродушно проворчала она, принимая от Горули запыленную шляпу. — Пусть поучится, может и ей пригодится.
Горуля махнул рукой.
— Э, да разве тому молодых треба учить? Ты их научи, как им любовь сберечь, чтоб она их всю жизнь грела, чтобы от той любви им самим и другим людям радость была, вот ты чему их научи!
— А разве этому можно научить? — удивленно поглядела на Горулю Ружана; она не ожидала услышать здесь подобного слова. — Мало в жизни такой любви, о какой вы говорите, — со вздохом сказала она.
— Что мало, то правда, — согласился Горуля. — Так разве потому ее мало, что люди не хотят ее, такой? Не дают людям так любить! Нуждой морят, грошами пачкают, продают, как те корчмари палинку.
Освободившись от серяка, шляпы, в одной домотканной сорочке Горуля, прихрамывая, прошелся по хате и опустился на скамейку. Видно было, что дорога была у него дальняя, что он очень устал, но занимавшая его мысль отгоняла теперь прочь усталость.
— А научить, — произнес он после паузы, — можно. Треба только сначала жизнь другой сделать… Перевернуть жизнь, чтобы она на ноги встала и пошла себе свободно… За такую жизнь и за такую добрую любовь можно и по чарочке… Как скажешь, Гафие?
