— Ты поезжай, а я в больницу.
— Я не поеду!
— Экзамены...
— Я должна знать, что с бабушкой.
— Мы напишем, — сказал Василий.
— Нет, нет, — стояла на своем Татьяна. — До экзаменов еще целая неделя. Я успею.
К перрону подали состав. Василий еще пытался уговорить дочь. Но это было бесполезно. Она твердо решила отложить отъезд и, чтобы положить конец уговорам, не говоря ни слова, сдала в кассу билет.
Татьяна не уехала и вместе с Игнатом прямо с вокзала пошла в больницу. К ним вышел дежурный врач. Словно боясь огорчить их, он сказал, как бы подбирая успокоительные слова:
— У больной правосторонний инсульт... Но никаких особых отклонений от норм нет.
— В себя пришла? — спросил Игнат.
— Больная еще без сознания. Но это естественно...
— Пойдем, деда. — И Татьяна первая направилась к выходу.
На улице Игнат неожиданно спросил:
— Постой, как он эту болезнь назвал?
— Инсульт.
— А что это за болезнь?
— Ну как тебе сказать? — Татьяна замялась, слово «паралич» она произнести не рискнула и ответила неопределенно: — Инсульт — это кровоизлияние... Понимаешь, сосуд лопнул... Ну, вот...
— Правосторонний, — с облегчением произнес Игнат после разъяснения внучки. — Коль с правой стороны — значит, не так опасно. Далеко от сердца. Так что давай завтра езжай сдавать экзамены.
Татьяна промолчала.
Лизавету разбил правосторонний паралич. Пока она лежала в больнице, Игнат и Василий еще пытались уговорить Татьяну ехать учиться. Ну чего торчит девка? Иль без нее они не управятся по дому? Но когда через месяц больную вернули домой, все разговоры об учебе прекратились. Лизавета была совершенно беспомощна. Кому, кроме Татьяны, было под силу ухаживать за ней? Игнату, Василию? Каждый из них был в два раза сильнее Татьяны, но у обоих вместе было меньше терпения, им не хватало ее умения обращаться с больной.
Самыми трудными для Татьяны были утренние и вечерние часы, когда совершенно беспомощную Лизавету надо было поднять и обмыть, перестелить ей постель, а потом, поддерживая одной рукой, терпеливо кормить, делая при этом вид, что ухаживать за ней легко и даже приятно. Татьяна помнила, что ей сказали в больнице: «Если вы хотите, чтобы больная быстрее выздоровела и чтобы дома у вас была нормальная жизнь, сохраняйте спокойствие и соблюдайте чистоту». И Татьяна всеми силами старалась это выполнять, хотя ох как нелегко это было, тем более что бабка с каждым днем становилась грузней и капризней. Как-то само собой случилось, что в уходе за Лизаветой ей перестали помогать Игнат и Василий, они свыклись с тем, что Татьяна взяла на себя заботу о доме и больной, и считали, что помощи от них и не требуется. Да и быть иначе не могло. Не в их характере долго переживать горе. С ним надо смириться. И, если можно, стараться не замечать его. Правда, как могла, Татьяне помогала Уля. Но по вечерам она часто была занята на курсах техминимума, и нередко ее помощь заключалась лишь в том, чтобы отвлечь подругу на какой-нибудь час от тяжелых домашних забот.
Так прошли лето и осень. И каждый день Татьяны был похож на другой и одинаково труден. Она вставала чуть свет, топила печь, готовила завтрак, отправляла отца и деда на работу. Потом она спешила к Лизавете в маленькую комнату, откуда уже доносился жалобный голос больной. Она притворялась веселой:
— Держись, бабушка, крепче, сейчас мы с тобой умоемся, приведем себя в порядок. Ого, смотри, да у тебя уже лучше нога движется, а как рука? Молодец, бабушка! Скоро совсем поправишься!
Напрягая все силы, она поднимала Лизавету, мыла, потом осторожно опускала и переодевала. Ох, как это было тяжело! И когда истощались последние силы и терпение, она убегала в кухню и там, припав к столу, горько плакала. Ну что она может поделать? И опять шла к больной... Но, пожалуй, самым трудным была необходимость торговать на базаре. Уж лучше день и ночь ухаживать за больной. Она всегда не любила базар, а тут эти недоуменные взгляды знакомых. «Татьяна Тарханова торговка? Но зачем тогда было кончать десятилетку? И кажется, она собиралась в Ленинград?» А не торговать было нельзя. Нужны были деньги. Много денег. Особенно на Лизавету. И на питание, и на лекарства, и чтобы каждую неделю отдавать в стирку белье. Быть ко всему прочему прачкой — на это ее уже не хватало. Вся в домашних заботах, вверженная в ограниченный трудный мирок, она все же тянулась к большой жизни и любила по вечерам слушать, как дед с отцом разговаривают о делах комбината, или расспрашивать Улю про ее работу, скоро ли та станет настоящей формовщицей. Игнат, конечно, видел, что Татьяне нелегко, он понимал, на какую жертву пошла она ради него и Лизаветы, и за это платил ей своим доверием, уважением и прежде всего тем, что считал ее хозяйкой дома. Он давал ей все деньги, не требовал отчета в расходах, а когда Василий делал дочери какое-нибудь замечание по хозяйству, он становился на ее сторону:
— Мы с тобой Танюшке не указ! Что к чему — ей виднее...
Со дня болезни Лизаветы прошло каких-нибудь шесть месяцев, а Татьяне казалось, что ее обрекли на домашнее заключение много лет назад и что за это время она стала совсем старая, так она изнемогла и устала. Но даже в этой жизни у Татьяны были свои маленькие радости: пойти на часок к Ульке, сходить за лекарством в аптеку, вырваться в кино.
Февральским вечером Татьяна зашла в аптеку. Но не успела она получить лекарство, как к ней подошел высокий человек в меховой ушанке и короткой меховой куртке, спросил, словно не веря себе:
— Простите, вы — Таня Тарханова? Я не ошибся?
— Да, но я вас не знаю.
— Вспомните выпускной вечер... Сергей Хапров!
— Это было так давно.
— Ну вспомните, мы с вами танцевали вальс.
— Не помню.
— Сергей Хапров...
— Ах, Хапров, извините! — Татьяна вспомнила: ведь их познакомил Дроботов. И они действительно танцевали вальс.
Они вышли из аптеки, и Хапров сказал:
— Вы очень изменились... Но постойте. Вы ж хотели ехать учиться... Не сдали экзамен?
— Семейные обстоятельства, — уклончиво ответила Татьяна. — Пришлось остаться дома. — И сама спросила: — А как ваша аспирантура? Поступили?
— Готовлюсь. И хоть я еще далеко не аспирант, но уже собираю материал для будущей кандидатской диссертации.
— Вы агрохимик? У вас, наверное, очень интересная работа.
— Я люблю ее. Поле, лаборатория, почвенная карта. Но для вас это, может быть, неинтересно.
— Расскажите...
— Берешь рюкзак и направляешься в поле за образцами земли. Многие думают: земля и есть земля. Но это неверно. У нее различный химический состав, разные свойства...
— Когда-то мне говорил об этом по-своему дедушка. Давно, давно, я была совсем маленькой.
— Он ученый, почвовед?
— Крестьянин, имел свою землю.
— И он то же самое говорил? Это же замечательно! Вы меня обязательно познакомьте с ним.
— Хорошо, наверное, ходить по полям?
— Хорошо! Когда я в поле, я чувствую себя путешественником, открывателем неведомого, если хотите Колумбом, Дежневым, Пржевальским... — И, круто повернувшись к Татьяне, спросил: — А не кажется ли вам, что для первого, в сущности, знакомства я болтаю сверх меры? Только честно.
— Говорите, рассказывайте, я вас очень прошу. Я понимаю вас.
— Я беру пробы почвы и читаю землю, как книгу... Уже сейчас я могу написать историю многих полей, их прошлое, настоящее и предугадать их будущее. Почвенная карта должна быть книгой колхоза! Читайте ее, понимайте, и вы будете предсказателем судьбы людей.
— Какой вы счастливый, Сережа!
Неужели она сказала это вслух? А не все ли равно. Да, она завидует этому человеку, завидует всем, кто имеет свою цель в жизни, учится, работает и не прикован, как она, к постели больной, к дому. Никому нет дела до ее судьбы. Да и никто не может ей помочь. А она устала. И в голову приходят самые страшные мысли. Только смерть бабушки может освободить ее... Не хочешь, а думается так. Какая ты дрянь, Танька! Даже иногда раскаиваешься, что отказалась уехать из Глинска. Но все же отказалась. Очень любила бабушку? Нет, по-настоящему они никогда не были близки. Осталась потому, что любит деда? И все это не то. Она, наверное, больше всего любит себя. Даже готова захныкать перед чужим человеком. Ах, какой вы счастливый! Ну и пусть!
Впереди мелькнули огни Раздолья. Татьяна остановилась.
— Дальше вы меня не провожайте.
Хапров услышал в ее голосе отчужденность и, подавшись вперед, заговорил быстро и словно умоляя о прощении:
— Какой я дурак! У вас, наверное, горе, а я надоедаю вам своей болтовней. Скажите, что у вас? Почему вы не поехали учиться?
— Вы мне не поможете.
— Но расскажите. Куда же вы?
Но Татьяна уже была далеко. Она не шла. Она бежала.
Дома на кухне горел свет. Когда Татьяна вошла, она увидела за столом деда и отца. Отец взглянул на нее, потом снова повернулся к деду и сказал сурово:
