Раздумья над своей жизнью, тревога за судьбу Татьяны привели Игната на Буераки. Только увидев знакомый приземистый с пристройками домишко, он понял, что идет к своему старому другу, Петру Петровичу Одинцову, человеку, которому он многим обязан за добрые слова, поддержку и советы в самую трудную пору жизни. Да и кто, как не Петр Петрович, приютил его, когда пришлось продать дом и бросить Раздолье. Ну что ж, может быть старик и на этот раз поможет ему.
Тарханов застал Одинцова в постели. Похудевший, бледный, он лежал с полузакрытыми глазами, но, увидев гостя, приободрился и даже пошутил:
— Моторишко забарахлило, пришлось лечь.
— А я шел мимо, дай, думаю, зайду.
— Мог бы и специально навестить. На пенсию еще не вышел?
— Избави бог.
— Правильно решил. Пенсия — штука заманчивая, но опасная. С одной стороны, отдых, а с другой — болезни. Так что, ежели сердце у тебя хорошее, держись за цех; там не сможешь — переходи во двор; во дворе тяжко — просись хоть в проходную.
В гостях Игнат засиделся до вечера. Все рассказывал Петру Петровичу о делах комбината. А когда вспомнил, что пришел поговорить о себе и Татьяне, вдруг показалось, что все его заботы и горести какие-то нестоящие, даже и неудобно заикаться о них перед Одинцовым. Человек революцию делал, отдал всего себя людям, и такого человека спрашивать, как быть с Танюшкой? Еще обидится: ты что, первый день меня знаешь?
Игнат возвращался домой мрачный. Ну что он рядом с Одинцовым? Какой он может быть партиец рядом с таким партийцем? И все же не мог не думать о Татьяне, о себе, о близкой разлуке. Ведь что ему главное? Знать, что Танюшка будет счастлива, не ждет ее в Пухляках беда. А со счастьем хоть к черту на рога. Не ждал, какое горе придет к нему. Неужели так жизнь устроена, что без горя не может быть она. Без страха за себя или близкого человека. А может быть, страх человек сам на себя нагоняет? Чего он, Игнат Тарханов, боится? Ну, чего? Того, на что бы Одинцов внимания не обратил. Даже смешно! Игнат Тарханов деревни боится. Но, видно, нет большей боязни деревни, чем у тех, кто ушел из нее.
Игнат старался не встречаться с Сухоруковым. Но тот однажды сам подошел к нему.
— Здоров ли, Игнат Федорович?
— Тянем помаленьку.
— Так заходи, не стесняйся...
И ни слова о рекомендации, о вступлении в партию. За это Игнат был благодарен Сухорукову, и в то же время это обижало: видно, сбросили старика со счетов.
Игнат наблюдал за Татьяной. Что-то покупает, что-то шьет. Видно, собирается в дорогу. А вечерами допоздна сидит у себя в комнате — читает всякие агрономические книжки. Ну, что же — он желает ей счастья, и не его вина, если все обернется бедой. Не выдержит Танюшка. Надорвется. Но ее упорству он не мог не отдать должного и при встречах с ней чувствовал какую-то приниженность. Откуда она в нем возникла? Он даже боялся прямо взглянуть в глаза Татьяне. И однажды понял: стыдится самого себя. Это вызывало в нем злость. А что, собственно, девке в деревне сделается? Все работают, и она будет работать. Ишь, разжалобил себя! Да и кому ехать, как не Татьяне? С образованием, сызмальства землю любит! Поработай и за деда и за отца! А он уж тут останется один... Нет, с Лизаветой. Конечно, в городе веселее, — а под крышей в цехе солнышко не печет. Но и хлеб кому-то тоже надо растить. Он чертыхался. Ишь, из-за девчонки все кувырком пошло. Самого себя не уважал. Да что же это за жизнь такая! И теперь все чаще и чаще удивлялся: как же так случилось, что он хотел запретить Татьяне поехать в деревню? Ошалел, старый черт, от собственной слезы разжалобился. Душа Игната бушевала против себя, заодно против Татьяны, и такой, внутренне весь вздыбленный и возмущенный, он пришел к Сухорукову.
— Ты, Алексей Иванович, не забыл, что обещал мне рекомендацию?
— А не забыл ли ты сам, Игнат Федорович? Может, сомнения какие появились? Так ты не скрывай... По-честному выкладывай.
— Все вытряхнул, пока к тебе собирался.
— Не притаилось ли где?
— Все чисто, как в закроме перед новым хлебом... Могу, так сказать, конкретно доложить.
— На проводы внучки позовешь?
— Не иначе.
Игнат вернулся домой. Татьяна сидела на балконе. Глинск еще бодрствовал, светился бесчисленными огнями. Игнат шумно вдохнул в себя ночной теплый воздух.
— Одна?
— Только что был Сергей.
— Ну и что решили?
— Просто так разговаривали.
— Иль герою твоему неохота, чтобы ты в деревню ехала?
— А деду?
— Подумаешь — дед. Все равно поедешь! А Сергею передай мое партийное мнение: нечего ему в городе делать, ежели хочет стать человеком!
Татьяна порывисто поднялась с табуретки. Она положила руки на плечи Игната и сказала, смотря прямо ему в глаза:
— Спасибо, деда! Теперь я буду знать, что ты всегда со мной.
И достаточно было этих нескольких простых слов, чтобы все его существо просветлилось, словно он овладел какой-то особой, неведомой ему до этого мудростью жизни. Он, конечно, не совсем правильно сказал насчет партийного мнения. Он только подает заявление в партию. Но все равно он будет коммунистом. Теперь уж будет... Игнат искоса посмотрел на Татьяну. На мгновение перед ним сверкнул зимний рассвет, искаженное родовыми муками лицо невестки и завернутый в тряпицу окровавленный живой комок. Это видение было укором всей его жизни.
Он пристально взглянул в темноту ночи. И впервые подумал о том, что она давно ушла из его жизни. Жизнь стала светлой, как город, который раскинулся перед ним, и как город, там, вдали, на горизонте, она сливается с золотой россыпью звезд. Но самым удивительным было прозрение, неожиданно охватившее Игната. Только сейчас он понял, чем отличается новый Глинск от старого, который он знал, когда еще возил на лошади глину. Тогда, собственно говоря, творил, создавая новые вещи, не весь Глинск, а его самая заброшенная, нищая, неприглядная окраина — Буераки, где жил рабочий люд. Сколько таких городишек было на Руси! И были даже городишки, неизвестно ради чего построенные и чем живущие. Они дряхлели на корню, но продолжали существовать без цели и смысла. В новом Глинске все полно жизни, и сам он работает для жизни.
Игнат ушел к себе, а Татьяна еще долго сидела на балконе, прислушиваясь к ночному городу. Еще день-другой, и прощай Глинск! Нет — не то. Еще день-другой, и она скажет: здравствуйте, мои милые Пухляки! Конечно, она легкомысленна, не то что Улька. Та уезжала, сознавая свой долг, необходимость. А она ничего подобного не чувствует. Ей просто хорошо, весело и радостно на душе. И что бы там ни говорили ей и Белка и бабушка Лиза — все равно ничего они ей не докажут. Она — дура? Пусть так! Она еще раскается? Никогда! Умрет со скуки? Да как это может быть, когда она будет изучать землю, наблюдать, как все растет на земле, и работать, работать, работать. И пусть ее не пугают тем, что в Пухляках ей будет трудно жить. Труднее, да полнее. Боже мой, а чего стоит одна красота, что будет вокруг нее! Как-то Дроботов ей сказал: тот, кто любит свою работу, должен быть в душе поэтом. Но где еще может быть столько поэтического вдохновения, как в работе на земле? Там человек творит живую жизнь! Нет, она ничего не приносит в жертву, уезжая в Пухляки. Жизнь даст ей самое дорогое — радость и счастье. И вдруг она подумала: а зачем приходил дед Игнат? Узнать, едет ли Сергей? А может, сказать, что нет высшего счастья для него, как стать коммунистом? Счастье и партия едины! Но разве партия не требует от коммуниста самопожертвования ради счастья народа?
Да, требует. И все же личное и общественное в человеке так едины и нераздельны, что быть в партии — познать великое личное счастье. И как никогда до этого, она вдруг ощутила, что нельзя жить только своим домом, своей семьей и даже одной своей работой. Надо жить мыслями и делами всех людей. Засуха чувств неизбежна там, где человек уходит от большой жизни, где он живет лишь собой и тем самым разрушает свою любовь. Нет, так не будет у нее с Сергеем. Она знает вечный источник, питающий лучшие человеческие чувства.
Здесь и далее пропуски в тексте из-за того, что был оторван уголок одного листа в бумажной книге. — Прим. верстальщика.
