Группа поэтов, в числе которых были Василий Каменский, Сергей Есенин, я и некоторые другие, решила создать новое творческое содружество — Союз поэтов, что требовало опыта, а его ни у кого не было. Да и как могли мы, занятые творчеством, знать, что необходимо сделать, чтобы осуществить свой план. Нашей идеей загорелся человек, который не имел к поэзии никакого отношения, он занимался устройством вечеров и литературных концертов. Это был Федор Ясеевич Долидзе. Он принял в деле горячее участие и за свои административные заслуги был выбран на общем собрании членом президиума. Председателем Союза поэтов избрали Василия Каменского, а я вошел в состав президиума. На собрании приняли устав, и, согласно тогдашним правилам, он был утвержден Наркомпросом. Надо сказать: еще в дореволюционное время был организован Союз писателей, он существует и теперь, только в другом виде. Союз поэтов и Союз писателей — две совершенно разные организации, официально не связаннее между собой, но общение членов этих творческих объединений было самое оживленное, поэты и прозаики одинаково стремились к укреплению и развитию молодого советского искусства. Писатели, с первых дней поддерживавшие Советскую власть, — А.С.Серафимович, С.Н.Сергеев-Ценский, В.В.Вересаев, Иван Новиков, Владимир Лидин, Юрий Слезкин и другие — составили его ядро.
Союз поэтов имел свой клуб, который помещался на Тверской улице, наискосок от нынешнего здания телеграфа. Назывался он «Домино». В нем происходили собрания, лекции и диспуты.
С первых шагов Союз поэтов был связан с газетой «Известия ВЦИК», редколлегия которой дала согласие печатать членов Союза и в первом выпуске литературного приложения к газете «Известия» поместила поэму Сергея Есенина «Иорданская голубица», стихи Петра Орешина, Сергея Заревого, мои и других.
В стране был бумажно-производственный кризис, и издательство «СОПО» в основу своей деятельности положило выпуск коллективных сборников, в которых появлялись все члены Союза.
А Федор Долидзе устраивал литературные вечера и концерты с участием поэтов различных течений и школ, доходы от которых поступали в издательство.
История одного посвящения
Уже первые строки «Пантократора»:
Славь, мой стих, кто ревет и бесится,
Кто хоронит тоску в плече,
Лошадиную морду месяца
Схватить за узду лучей, —
меня восхитили. Я жадно слушал, что будет дальше.
Тысячи лет те же звезды славятся…
Я затаил дыхание (Есенин меня предупредил, что стихотворение будет большое), со страхом думая: неужели произойдет срыв? Я по опыту знал, что если стихотворение сразу, с первых строк очаровывает, ослепляет своим блеском, то любая следующая строка, чуть ниже мастерства, может испортить все впечатление от хорошего стихотворения.
Но строки летели, как разгоряченные кони, нигде не спотыкаясь. Образы один ярче другого плыли над ними, как облака.
Когда он кончил читать, я не мог сдержать восторга и, как это было принято у нас, когда какое-нибудь из прочитанных стихотворений очень нравилось, обнял Есенина и поцеловал. Он почувствовал искренность моего порыва и сказал:
— Ну, раз оно тебе так нравится, я посвящаю его тебе.
Через несколько дней оно было опубликовано в газете «Советская страна».
Прочитав его, я понял, что стихотворение выиграло бы больше, если бы Есенин закончил «Пантокра-тора» предпоследней строфой:
За эти тучи, эту высь
Скачи к стране счастливой.
Последняя строфа оказалась тем срывом, которого я опасался, но при чтении Есенина не заметил. Вот эта строфа:
И пусть они, те, кто во мгле
Нас пьют лампадой в небе,
Увидят со своих полей,
Что мы к ним в гости едем.
Я сказал об этом Сергею, но он, хитро улыбаясь, обратил все в шутку:
— Ну, кто там разберет!
Я не люблю купюр и, вспоминая, при каких обстоятельствах Есенин читал «Пантократора» и почему посвятил его мне, привожу этот эпизод.
Трудно представить, что этот огромный, молчаливый, почти косноязычный молодой человек, выглядевший гораздо старше своего возраста, — родоначальник самой бурной, шумливой и напористой литературной школы, пришедшей на смену символизму и акмеизму.
Поэт огромного дарования, но настолько необычного, что так называемая широкая публика при любом социальном строе не понесла бы его на руках, как носит поэтов, которые сами в душе сознают, что они пигмеи по сравнению с тем, на кого не обращают внимания.
Хлебников сидел в моей комнате. Горячий чай, который мы пили, отчасти заменял отопление, не действовавшее почти в каждом доме. У меня было впечатление, будто Велимир слишком много знает и стесняется, боясь придавить знаниями собеседника, как человек, обладающий чрезмерной физической силой, чувствует себя связанным и стесненным в присутствии обычных людей, опасаясь неловким движением причинить им боль. С Хлебниковым нельзя говорить просто и свободно, как с Есениным или Мариенгофом, с ним можно перекидываться словами. Со всеми друзьями я был на «ты», с Велимиром — на «вы». Он отвечал мне тем же. На «ты» мы сбивались лишь изредка.
— У меня нет комнаты, — сказал Хлебников. — Можно иногда приходить к вам днем, когда вас нет дома, и писать?
— Конечно, но у меня очень холодно, я прихожу домой только ночевать.
— Холодно сейчас везде, — заметил он.
У меня были запасные ключи, и я передал их Велимиру со словами:
— Хозяйку я предупрежу, что вы будете заходить днем и заниматься. Домработница у них славная. Она будет ставить самовар, и вы согреетесь чаем.
— Почему вы не обзаведетесь «буржуйкой»?
— Я не раз спрашивал об этом хозяйку, она не сдает позиций барской крепости. А при слове «буржуйка» ее кидает в дрожь.
После длительной паузы Хлебников сказал:
— Мариенгоф просил меня дать стихи для какого-то сборника.
— Дадите?
— Не знаю, — задумчиво произнес он. — Меня больше волнует переиздание моей книги «Окно в цифры».
Не успел я выразить восхищение этой книгой, вышедшей в 1916 году, как Хлебников спросил:
— Можно воспользоваться вашим пледом?
Я улыбнулся.
— Конечно.
Встал и накинул его на плечи гостя. Он слегка пожал мои пальцы и в эту минуту еще больше стал похож на беспомощного ребенка. Наступило долгое молчание, после которого он произнес глухим голосом:
— Цифры — это все. Мне хотелось бы многое сказать и написать, но до этого думаю переиздать «Окно в цифры». Она хоть и разошлась быстро, но прошла незамеченной. Это вполне естественно: до революции на нее не могли обратить внимания. Глаза у людей были застланы пеленой. Октябрь открыл их, чтобы смотреть во все стороны. Мир стал другим, и люди должны стать иными. Незыблемы только цифры, к счастью, они за нас, а не против.
Раздался стук в дверь. Вошел Ройзман. Увидев Хлебникова, всплеснул руками:
— Теперь я понимаю, в чем дело! Новую группу организуете. Оба тихие и незаметные, а готовитесь взорвать старую литературу! Сознавайтесь, что готовите манифест! Меня провести трудно. Я сразу все понял! Но если манифест толковый, я подпишу его. Вам же выгодней — чем больше подписей, тем лучше.
— Смотря чьи подписи. — Я засмеялся.
— Что ты хочешь сказать? Моя подпись не солидна?
— Матвей! Я шучу. Мы с Велимиром согреваемся горячим чаем, и никаким манифестом здесь не пахнет.
— Ну-ну, рассказывай сказки кому-нибудь другому. Я вижу всё на пять аршин под землей.
— А вот воображение твое никакими аршинами не измерить.
— Голову даю на отсечение…
— Сейчас она будет отсечена, — перебил я его. — Ты видишь на столе самовар и стаканы, не на нем же мы писали манифест.
— Значит, еще не успели. Но что вы его обдумывали за самоваром — уверен.
Хлебников молчал и смотрел на Мотю как на неодушевленный предмет.
— Ну хорошо, оставим манифест в покое. У меня вот что. Ты давно обещал зайти к Луначарскому насчет его выступления в нашем кафе. Я заготовил такую афишу — пальчики оближешь. Думаешь, на простой бумаге? Нет, держи карман шире. Афиша будет уникальной.
— Неужели ты думаешь, что Луначарского интересуют афиши?
— Не говори! Хорошая афиша — это пятьдесят процентов успеха. Когда их увидят настасьинцы, позеленеют от зависти.
— Должен тебя разочаровать, — произнес я спокойно.
— А что случилось? — испугался Ройзман. — Неужели в отставку вышел?
— Чудак! При чем здесь отставка?
