— Давай, давай, — ответил на его взгляд капитан, — трави.
Сажень за саженью канат уходил вниз. У Бочарова обострилось лицо. И тут канат обмяк. Движение его остановилось.
— Э–э–э! — грянуло из провала, многократно усиленное эхом. — Дно, браты, дно!
— О–о–о! О–о–о… — громыхнуло в скалах.
Бочаров оглянулся. Второй мужик, вызвавшийся спуститься в провал, обдернул поясок на армяке.
— Емельян, — сказал Бочаров, — осторожно там… — и не договорил.
— Ниче, — ответил Емельян, — ниче, — шмыгнул носом. — И, ухватившись за канат, сполз на брюхе с обрыва, скрылся за срезом.
И опять, осыпая каменное крошево, канат пополз в провал.
Бочаров лег на край обрыва, вытянул шею, пытаясь заглянуть поглубже. Берег под обрывом не был виден, его скрывала выступавшая карнизом скала, но противоположная стена просматривалась от подошвы и до верха. У реки громоздились навороченные друг на друга серые валуны, обломки скал, желтела гряда каменной мелочи, намытой течением. Бочаров увидел, как на валуны вылез Евсей. За поясом у мужика блеснуло лезвие топора, кольнув, словно иглой, в глаза всматривавшегося с напряжением в провал Бочарова. Евсей прыгнул с камня на камень, оборотился и, увидев капитана, махнул шапкой. И тут же по валунам, балансируя руками, перебрался к грозно дыбившейся скале Емельян. Бочаров видел: мужики постояли у стены, о чем–то совещаясь, и Евсей полез вверх по осыпи.
Ватага затаив дыхание следила, как, миновав осыпь, медленно, вершок за вершком, Евсей начал подниматься по отвесной скале.
Вначале мужик взбирался довольно быстро. Сверху была видна глубоко расколовшая скалу трещина, края которой и держался Евсей. Он переступал на шаг, перехватывался руками за верхний край разлома и; шаря ногой по скале, отыскивал выступ, трещину или малую складочку, на которые можно было опереться. Каждый раз, когда нога Евсея неуверенно скользила по гладкому камню, не находя опоры, Бочаров так сжимал челюсти, что лицо искажалось болезненной судорогой, но он и на мгновение не отводил глаз от Евсея, будто надеясь удержать мужика на скале силой своего взгляда.
Выше и выше поднимался Евсей, и уже были различимы его руки, даже пальцы, искавшие выступы и шероховатости. Поднимался он уверенно, не останавливаясь, ступая по карнизу, как по лестнице, но спасительная трещина оборвалась, и Бочаров увидел, как рука Евсея, торопясь и не находя опоры, зашарила по скале. Саженью выше и чуть в стороне — в трехчетырех вершках, не больше — Бочарову хорошо был виден крепкий карниз, но Евсей его не замечал. Рука скользила и скользила по камню, осыпая желтое каменное крошево. У капитана на спине бугром напряглись лопатки. Ватажники, задержав дыхание, ждали. В горле у Бочарова стоял крик: «Поверни голову! Поверни и увидишь!» Но кричать было нельзя, крик мог сорвать мужика со стены.
Рука Евсея все скользила, скользила по камням. Он будто гладил, ласкал скалу, уговаривал уступить его настоянию. Ватага ждала, не в силах ни помочь, ни подсказать. Рука шарила, шарила по гладкой поверхности отполированной временем и ветрами скалы, и было пронзительно заметно, как мал человек на огромном теле обрыва, как хрупок среди каменных выступов и складок, как беззащитен перед ними.
Евсей двинул ногой, и она сорвалась, повисла над провалом.
Кто–то в ватаге, не выдержав напряжения, забормотал торопливо:
— Святый боже, святый крепкий, обереги и помилуй…
На него зашикали.
Евсей подтянул ногу и, почти падая, уперся носком сапога в чуть приметный выступ. Рука нащупала карниз, который разглядел Бочаров.
Единый вздох облегчения вырвался у ватажников, следивших за Евсеем затаив дыхание.
По карнизу Евсей пошел смелее. Теперь было различимо и его лицо: темное, как камни скалы, застывшее. На скуле, обращенной к Бочарову, пухли желваки. Трудное, казалось, позади. Вершина скалы сплошь была иссечена трещинами, и Евсей без труда находил опору. Он остановился, припав к скале, завел за спину руку и выдернул из–за пояса конец тянувшегося за ним каната. Связав петлю, укрепил за выступ. Подергал и, видимо убедившись, что канат закреплен надежно, полез выше.
Сорвался Евсей, когда до верхнего края скалы оставалось сажени две. Вдруг из–под его сапога выскользнул камень, тело Евсея отделилось от скалы, руки вслепую схватили воздух и, больше и больше заваливаясь на спину, Евсей грянул вниз.
Бочаров ткнулся лицом в камни.
Капитан не видел, как тело Евсея подхватили волны, сломали, смяли, закружили и в мгновение унесли куда–то в глубину. Бочаров услышал только всплеск принявшей мужика реки, и жгучей болью ударило его, что у Евсея, как и у многих товарищей Бочарова и здесь, на новых землях, и в морях, которые он прошел с ними, не будет даже могилы.
Никто из ватаги не вымолвил слова. Да слова сей миг были и не нужны. Они не смогли бы выразить ни восхищения перед тихим, неприметным мужиком Евсеем, ни горечи его потери.
Бочаров лежал на обрыве, уткнувшись лицом в камни. Он разом ослабел, словно капля за каплей вкладывал силу в каждый шаг Евсея, и сейчас, когда тот погиб, у капитана не осталось и самой ее малости, чтобы поднять голову. Когда он все же превозмог себя и взглянул в провал, по скале, работая лопатками так, что они ходуном ходили под армяком, ухватившись за канат, поднимался Емельян. С такой отчаянностью рисковать мог только человек, обозлившийся до крайности. Русская натура взыграла в Емельяне: «А, не моги? На же тебе!» Это так, коли придавят русского мужика за горло, что дышать нечем, то он, осерчав, я мертвым из петли вывернется. Не пожалеет себя, но дело сделает. На Руси исстари ценили того, кто, упав под ударом в стенке, кровь отсморкает, поднимется, когда уж, казалось бы, и подняться нельзя, и сдачи даст. Пойдет ломить, хотя бы и смерть глаза застила.
Емельян влез на обрыв, шагнул к сосне, ударил топором в ствол.
* * *То, что на новых землях мастерового люда не хватает, Шелихову было известно и без письма Баранова. Однако, прочтя послание из–за океана, Григорий Иванович и вовсе озаботился. И не только слова Баранова были тому причиной, но почерк управителя. Буквы сбегали с листа, строчки стекали к краю, и видно было — писано это человеком так уставшим, что и легкое гусиное перо ему неподъемно. Помочь, немедленно помочь след было новоземельскому управителю, но только народа, сведущего в ремеслах, в восточных российских пределах сыскать было трудно. На вес золота ценились здесь такие люди. Охотники, землепашцы — с этими было полегче, а мастеровой люд больше по старым российским городам жил, и вызвать ремесленных с насиженных мест, оторвать от привычных дворов куда как было сложно.
Шелихов не раз с ремесленными разговоры вел. Не просто, ох не просто человеку взять да и сняться с места, на котором и деды и прадеды жили. Пуповиной прирастают люди к своим домам. Такого вдаль сманить? Э–г–е‑г‑е… Прочихайся, потом скажешь. Но и уговорить ремесленного было половиной дела. Много труднее — выхлопотать разрешение на вывоз мастеровых за океан. Правительственное распоряжение на то требовалось. Гербовая бумага с печатями и высокими подписями. В хлопотах о мастеровом народе Шелихов измаялся душой. Как только ни убеждал чиновников, с посулами ходил, объяснял выгоду для державы в посылке на новые земли мастеровых, но все понапрасну. Тогда, осерчав, написал он в Питербурх своему благодетелю Федору Федоровичу Рябову. Ответа ждал с трепетом. Последней надеждой была для него весть из Питербурха.
Федор Федорович, получив письмо Шелихова, направился к патрону. Граф выслушал помощника и сказал:
— Сие требует положительного решения. Готовьте бумаги, Федор Федорович. Со своей стороны я приложу старания к разрешению дела.
В тот же день питербуржцы видели выезд графа, поспешавший по столичным улицам. За стеклами кареты проглядывало холодное лицо Воронцова. Оно казалось бесстрастным, и мало кто знал, что и бесстрастность эта, и холодность были только привычной манерой графа держать себя, его «маской». На самом деле многих волнений и беспокойств стоили Воронцову восточные начинания. И все же за последнее время граф немало успел в осуществлении планов экспедиции в Японию. Высочайшего распоряжения, правда, еще не последовало, однако общее мнение значительно подвинуто было к решению сей проблемы. И конечно, немалую роль в необходимых действиях сыграл личный секретарь императрицы. Безбородко так ловко мог стремить паруса своей лодьи в бурных правительственных водах, что складывалось впечатление — и все были в этом убеждены, — будто действует он не вопреки высочайшей воле, но лишь исключительно ею направляемый. Так и сейчас, выслушав ходатайство графа относительно разрешения вывоза на новые земли мастеровых людей, Безбородко рекомендовал Воронцову, не сомневаясь, направить это дело в развитие состоявшегося мнения о необходимости японской экспедиции.
