— Мой любезный друг, — сказал он, беря графа за локоть, — споспешествование Северо — Восточной компании, участие которой в столь важном правительственном акте, как экспедиция в Японию, уже никем не оспаривается, есть естественное продолжение занятой правительством позиции. Кто же будет воспрепятствовать начинаниям компании? И именно в этом направлении следует вести разговоры. Я убежден — успех обеспечен. — Он ободряюще подмигнул Воронцову. — Действуйте, граф, — сказал, — действуйте.
Безбородко был игрок и рисковать любил.
Этих слов достаточно было президенту Коммерц — коллегии. Бумаги были выправлены тотчас и при известной изворотливости Федора Федоровича тотчас же скреплены необходимыми печатями и подписями. По длинным правительственным коридорам пролетел он птицей под благословение секретаря императрицы.
На плотную бумагу правительственного распоряжения был наложен сургуч, в пылающую, глянцевую массу втиснута орленая печать, и курьер поскакал по российским бесконечным дорогам. У питербурхской городской черты солдат поднял шлагбаум перед курьерской тройкой и подивился резвости коней. За тройкой всплеснулась пыль, и солдат покрутил головой: только что видел ее здесь, а она уже в–о–о‑н где. Не разглядишь, ежели плох глазами.
— Да‑а, — сказал, — как коники царские бегают.
Бумаги были направлены иркутскому губернатору генералу Пилю. От него без промедления дали знать о вышедшем разрешении Шелихову в Охотск. В бумаге правительственной говорилось, что выделяются в распоряжение Григория Ивановича Шелихова ссыльные, «знающие кузнечное, слесарное, медековальное и меделитейное мастерство, и десять человек мужска пола с женами и детьми для заведения хлебопашества». Генерал Пиль распорядился передать Шелихову ссыльных, приписанных к Охотскому острогу.
Не мешкая Шелихов отправился в острог.
Острожных Григорий Иванович часто видел на улицах Охотска. Шли они толпой, плотная серая масса колыхалась в странном движении, как если бы это были не отдельные люди, каждый из которых наделен своим лицом и своей жизнью, но безобразное, неряшливое тело, подгоняемое, подталкиваемое злыми криками окружавших казаков. В морозном воздухе над острожными стоял серый, как и они сами, туман от дыхания, усиливая впечатление, что это одно целое, связанное единой цепью и единым дыханием, вившимся над ними рыхлым, неистаивающим облаком. Толпа двигалась неровными толчками. Они зарождались в головных рядах и перекатывались дальше и дальше до последнего человека, а оттуда вновь возвращались в голову. Движение острожных было противоестественно, как противоестественно движение калеки.
В остроге Григория Ивановича принял чиновник с ласковым и тихим голосом, никак не вязавшимся с толстыми коваными решетками на окнах и видимым за ними высоким частоколом. Чиновник, казалось, обнюхал поданную Шелиховым бумагу за подписью генерал–губернатора и поднял воспаленные глаза на Григория Ивановича.
— Каких людей вам надобно? — спросил он, нашаривая на столе табакерку бескостной рукой.
— В бумаге сказано, — ответил Григорий Иванович, — мастеровые нужны. Мастеровые.
— Есть, есть и такие, — запуская в нос понюшку, ответил чиновник, — есть. Однако, господин Шелихов, — продолжил он, — предуведомить обязан, что, беря их на иждивение, вы несете за каждого полную ответственность. — Чиновник пожевал губами. — А народец это острожный, и всякое воспоследовать может в их действиях.
— Понятно, — ответил Шелихов, — соблаговолите распорядиться.
— Изволите настаивать? — спросил чиновник. — Но среди них, возможно, и убивцы есть.
— Настаиваю.
Чиновник раздумчиво помолчал, затем поднялся из–за стола и пошел в глубь коридора, в конце которого светил слабый фонарь. Шелихов вдруг понял, что так поразило его в чиновнике. Чиновник шел по черным щелястым половицам, ступая осторожно, как идет по приморской тайге тигр, которого однажды довелось видеть Григорию Ивановичу. И так же, как огромная эта кошка, чиновник не оглядывался. «Мягок, — подумал Шелихов, почувствовав острожную неуютность, сырость, проникавшую под камзол, — но не приведи господи попасть такому в руки».
Пугающей походкой чиновник вернулся к столу и положил перед Шелиховым папку с бумагами. Пере — листнул заглавную страницу.
— Вот, — сказал, — Шкляев Иван. Демидовский, с Урала. Хозяйский дом спалил. Отчаянный. — Взглянул на Григория Ивановича. — А вот Алферьев Степан из Тверской губернии. Разбойник. Помещика сжег. Бит кнутом и к нам сослан. Так как, господин Шелихов, надобны вам такие?
— Они здесь, в остроге? — спросил Григорий Иванович.
— Нет. На поселении, под наблюдением неусыпным. Смертоубийство на них недоказано, а оттого и под стражу не взяты. На поселение присланы.
— Когда и как я могу определить их по своему усмотрению?
— Хотя бы и сегодня, — сказал чиновник и слабо повел рукой, — неподалече проживают, дабы хлопот не доставлять в охране и содержании.
— Распорядитесь, милостивый государь, о передаче ссыльных, — сказал Шелихов твердо.
Чиновник не то с осуждением, не то с сожалением покачал головой.
— Воля ваша, — ответил, — приказ господина губернатора я выполняю неукоснительно. — Губы чиновника растянулись в улыбке, глаза полузакрылись воспаленными веками. — Как же‑с, приказ для нас закон. — И в другой раз он странно взглянул на Шелихова.
Первым, с кем встретился Шелихов из ссыльных, был Иван Шкляев.
— Садись, — сказал Григорий Иванович, когда ссыльного привели к нему, — поговорим.
Иван посмотрел на купца и ничего не ответил. Из–за наброшенных на лоб спутанных волос проглянул и тут же погас настороженный взгляд, какой бывает у людей, долгое время находящихся под стражей. Как легко отличить собаку, однажды побывавшую под колесами, так отличим и острожный. Это сидит в нем, как оспа, только шрамы ее не на лице, но в сознании. И метину эту редко кому удается скрыть. Корявый, угластый был мужик Шкляев Иван. Из ворота его армяка выглядывала жилистая шея, борода висела клоком.
— Садись, садись, — повторил Григорий Иванович.
Иван по–прежнему стоял у дверей и даже движения
к лавке не сделал.
— Кузнец? — спросил Шелихов. — Как работал у Демидова?
Помолчав, Иван сказал:
— Знамо, не лежа, — и замолчал, только переступил битыми лаптями и еще ниже голову угнул.
«Да, намаюсь, похоже, я с ними, — подумал Григорий Иванович, — напуганы больно». И ошибся. Шкляев из тех мужиков был, которых напугать трудно. Но ломан много, бит кнутом и зол так, что на хорошее слово не отвечал. У Демидова в четыре утра, под барабан на работу вставали, шабашили с сумерками и тоже под барабан. Выдюживали немногие, так что демидовские железо и медь не только из руды уральской варились, но и из человеческих жизней. Поровну руда с кровью замешивалась. В такой костоломке забудешь про добро.
Шелихов наклонился, достал из стоящей за столом корзины увесистый кусок вывезенной с новых земель медной руды. Побросал на ладони, протянул Шкляеву.
— Погляди, — сказал, — какова руда.
Шкляев искоса взглянул и отвернулся.
— Что ж ты? Возьми, посмотри, — настаивал Григорий Иванович.
Шкляев, так же недвижно стоя у дверей, молчал, но все же в другой раз глянул на руду.
— Это с новых земель привезли. Из–за моря, — сказал Шелихов.
— К чему это мне? — неожиданно спросил Шкляев. — Новые, старые. К чему? — и глянул в упор на купца.
— А ты все же посмотри, — сказал Шелихов.
Шкляев шагнул к столу, взял в широкую ладонь руду, покидал, словно взвешивая. Мужик был широколобый и, видать, сообразительный. С осторожностью положил камень на стол.
— Говори, купец, — сказал, — чего надобно? Ссыльные слухами живут, за море хочешь нас везти? Так, что ли?
— За море, — ответил Шелихов, — мастера там надобны.
— У‑гу, — протянул на то Шкляев, — мастера надобны… Демидову, хозяину моему, тоже мастера надобны. А то, что люди мы, ему пустое. Но а ты, купец, что скажешь? Как жить будем на землях твоих новых? Новые, новое, а будет ли правое? — И, тяжело, по–мужичьи сдвинув брови, посунулся лицом к Шелихову. Взглянул пронзительно.
Григорий Иванович разглядел: губы у Шкляева упрямые, твердые, глаза смотрят смело. И догадался: «Нет, этот не запуган, здесь другое. Характер у мужика крепкий».
— Спрашиваешь, как жить на новых землях? — Григорий Иванович руки на стол положил и, поймав взгляд ссыльного, сказал: — Как устроите жизнь, так и жить будете. Очень даже просто, а ты как хотел?
— Я‑то? — хмыкнул Иван. Головой крутнул. — Ну, купец, удивил ты меня. Да о том, как хочу жить, меня отродясь никто не спрашивал. Экое диво. — Смягчился лицом.
Переломил Григорий Иванович настроение Шкляева. Тот сел на лавку, заговорил:
