Пока шли по территории порта, Татьяна размышляла о том, что портовые сооружения носят интернациональный характер. В любой стране тот же лес кранов, те же пакгаузы, транспортерные эстакады, железнодорожные пути. Разница только в архитектуре строений да в марках тепловозов и автомобилей. Настоящая заграница начинается лишь за воротами порта.
Предъявив паспорта дежурным полицейским, вышли через проходную на городскую улицу и сразу же попали в торговый центр.
Дома здесь стояли впритык один к одному, зияя дырами узких подворотен. Пестрило в глазах от чередования белых вывесок с черными иероглифами и, наоборот, — темных с белыми значками. Изредка под японской стояла английская надпись — очевидно, на лавках для иностранцев. По обочинам прохаживались уличные торговцы с лотками на лямке через плечо, совсем как в Сингапуре, только вместо помятых штанов и грязных рубах малайцев и китайцев японские лотошники были одеты в пальто хорошего покроя и меховые шапки, что придавало им прямо-таки интеллигентный вид. Да и не лезли они нахально к прохожим с криками и жестикуляцией, просто взмахивали приглашающе рукой, негромко называя свой товар.
Татьяна придирчиво разглядывала одежду японских женщин, простую и по преимуществу европейскую, лишь иногда из-под обычного пальто ниспадал до самых ступней подол кимоно.
Ближе к центру улицы были запружены сплошным потоком автомобилей. Жутко было видеть в этом скопище железных тараканов юрких велосипедистов, которые умудрялись ехать, не попадая под колеса.
В парке умилила Татьяну раскидистая сосна. Такая же, как в Подмосковье, только, может быть, слишком свежая и зеленая для начала апреля; рядом с ней притулилась маленькая нежная елочка. Пахнуло Родиной, и тревожно-сладко защемило сердце, сразу захотелось домой…
Вечером в кают-компании «Новокуйбышевска», Татьяну познакомили с переводчиком, господином Оно, веселым человеком средних лет, который, улыбаясь, обнажал два ряда золотых зубов. На нем был добротный шерстяной костюм.
— Финский? — полюбопытствовал Рудяков.
— О нет! Я патриот своего отечества, а у нас сейчас политика «бай джапаниз» — покупай японское.
— Мы тоже предпочитаем отечественное, если оно не хуже заграничного, — сказал Рудяков.
— Япония, как птица Феникс, поднялась из пепла Хиросимы и Нагасаки, без улыбки, напыщенно, произнес господин Оно. — Поднялась и стала вровень с великими державами! Кто в огромном мире теперь не знает маленькую Японию? Мы вновь завоевали и возвратили свои вековые традиции. Недавно, 11 февраля, мы снова отмечали наш самый великий праздник «Кигэнсэцу» — День основания японской империи. В этот день, еще за 660 лет до нашей эры, на престол взошел первый император Дзимутэнно. Представьте себе, это было на 660 лет раньше рождения вашего Христа!
— Мы атеисты, господин Оно, — подал голос помполит Воротынцев.
— На словах, может быть, но в душе у каждого человека есть свой бог.
— Скажите, господин Оно, вы были на войне? — спросил Юра Ковалев.
— Нет, и очень сожалею об этом. Высший долг гражданина — пролить кровь за отечество.
— Сколько вы получаете, господин Оно? — поинтересовался Ян Томп.
— Ровно столько, чтобы быть благодарным императору и моему правительству, — вскинул голову переводчик, потом встал, шумно отодвинув кресло, и поклонился: — Спасибо за угощение, господа, меня ждут дела.
После его ухода в кают-компании наступила неловкая пауза.
— Во, самурай недобитый! — первым разрядил ее Юра Ковалев. — Где вы его только откопали, Марк Борисович?
— Я не археолог, — сердито буркнул Рудяков.
— К сожалению, он в Японии не единственный, — сказал помполит.
— А о каком это празднике он поминал? — спросила Татьяна у Воротынцева. Тот неопределенно пожал плечами.
— Это самый шовинистический праздник, — ответил за него Ян Томп. Когда-то в этот день богатую молодежь посвящали в самураи. После разгрома Японии, в сорок пятом году, он был запрещен, а теперь правящая верхушка добилась его восстановления…
За все время стоянки господин Оно больше не появился в кают-компании, хотя по правилам вежливости его приглашали неоднократно.
Разгрузив судно, японцы без промедления начали погрузку. Громоздкие ящики, обклеенные ярлыками «No throw!» — «не бросать!», «No overturn!» «не кантовать», докеры принимали осторожно, ни разу не стукнув, тщательно раскрепляли в трюмах для дальнего пути.
Через восемь суток «Новокуйбышевск» покинул Хакодате. На выходе из бухты разминулись с огромным железнодорожным паромом, на палубе которого в четыре ряда стояли пассажирские и товарные вагоны.
— Между Хакодате и портом Аомори на Хонсю действует паромная переправа, — пояснил Татьяне капитан, — как у нас между Керчью и Таманью.
— Точнее, между станциями Крым и Кавказ, — с улыбкой поправила его Татьяна.
— И еще между Баку и Красноводском, — подхватил Алмазов.
— Только здесь отживающая линия, — блеснул своей осведомленностью Воротынцев. — Японцы собираются проложить тоннель под Сангарским проливом и уже объявили конкурс на лучший проект.
Капитан смотрел в бинокль на медленно поворачивающее в гавань широкое неуклюжее судно, словно хотел разглядеть на его мостике знакомых, потом повернулся к Татьяне.
— Вы слышали когда-нибудь, доктор, о тайфуне «Кровавая Мэри»? Английское слово «кровавая» по-русски звучит нецензурно, но получается очень точный эпитет… Так вот, эта свирепая шлюха пронеслась над Японией осенью пятьдесят четвертого года, потопила больше полутора тысяч судов и шхун, унесла пять тысяч человеческих жизней. На одном только таком же пароме «Тойя-мару», в этих самых местах, людей погибло больше, чем на несчастном «Титанике».
— Я видела картину «Гибель „Титаника“», ужасное зрелище!
— Здесь было пострашнее… Паром вез очень много женщин с маленькими детьми. Никто из них не уцелел…
— А почему тайфуны называют женскими именами? Получается какая-то абракадабра: тайфун — мужского рода, а имя ему дают женское!
— Наверно, этот обычай придумал женоненавистник, — усмехнулся Сорокин.
В каюте Татьяны осталась на память о Японии искусно выполненная из цветного шелка картинка: женщина в национальной одежде на фоне причудливой, с многоярусной крышей, пагоды. Но, когда Татьяна смотрела на нее, ей почему-то чудился тонущий паром, на палубе которого мечутся в смертельном страхе женщины и дети…
Ночью задул северо-восточный ветер — норд-ост, или мордотык, как издавна прозвали его рыбаки. Медленно, но верно он раскачал стальную громаду крейсера.
Урманов проснулся оттого, что его чувствительно хряснуло головой о переборку. Быстро оделся и поспешил на мостик.
Командирскую вахту нес старший помощник Саркисов.
— Крепчает? — спросил его Урманов.
— Да нет, дует устойчиво, двенадцать метров в секунду.
— Значит, надолго, — резюмировал командир. — Первая же стрельба и в сложных условиях.
— Может, отменят?
— Вряд ли, проливы нам заказаны на послезавтра.
— Будет серьезная проверочка, особенно для молодых. Впереди у нас много штормов, — усмехнулся Саркисов.
— Утром распорядись, Иван Аркадьевич, чтобы физзарядку на верхней палубе не проводили. Ненароком сыграет кто-нибудь за борт.
— Понятно, — коротко ответил старпом.
На мостик поднялся Валейшо.
— А вам чего не спится, Федор Семенович? — спросил Урманов.
— По той же самой причине, что и вам, Сергей Прокофьевич, — пригасив зевок, ответил замполит. — Стрелять будем? — осведомился он.
— Наверняка, — сказал командир.
— Стартовая батарея Русакова?
— Она.
— А может, все-таки дадим старт второй батарее? Исмагилов поопытнее и спокойнее. Нет у Русакова уверенности…
— Откуда же она у него возьмется, если мы ему стрелять давать не будем?
— Еще настреляется. А если завалит первую стрельбу — нехороший резонанс будет на эскадре.
— Завалит не адмирал, а лейтенант Русаков. Обычный лейтенант, делающий первые шаги.
— Все-таки вы неважный психолог, командир.
— Психология больше по вашей части, заместитель. Словом, сделаем так: по полному циклу будут работать обе батареи. Если усомнимся в Русакове, пуск произведет Исмагилов. Такое решение вас устраивает?
— Вполне.
— Тогда можете спать спокойно.
— Какой уж теперь сон, — вздохнул Валейшо.
Утром в кают-компании вестовые подняли выдвижные бортики столов, чтобы посуда не скатилась на палубу. Однако никакой тревоги не чувствовалось, как всегда оживленной была утренняя беседа, или, как ее называют по-флотски, «треп-разминка».
— В январе ходили мы с главкомом на визит в Эфиопию, — завладел вниманием веселый посредник. — В порту Массава стали вторым корпусом за англичанами. У соседнего причала — американцы с французами. Бухта там открытая, акулы запросто гуляют по ней туда-сюда, бороздят воду кривыми плавниками. А посреди акульей стаи крутится малюсенькая лодчонка, в ней полуголый эфиоп. Думаете, чем занимается? Промышляет со дна консервные банки, бутылки, всякий другой хлам. Сиганет в воду, и тут же над ним ширк один плавник, ширк другой! Американцы пари заключают: сожрут его эти твари или нет, а мы просто переживаем за человека. Дух захватывает от всего этого цирка. Ан нет! Выныривает эфиоп как ни в чем не бывало. Или по худобе своей шибко неаппетитен, или стал уже у них своим.
