Валерий Рогов - Нулевая долгота

— Варенька, ты чудо, — прошептал я.

— Ой, как приятно такое слышать!

— Ты чудо, — повторил я.

Мне хотелось упасть на колени и целовать ей руки. Я едва сдержался. Я пошел варить кофе. Когда я вернулся, Варенька спала. Она была прекрасна во сне. Ее головка откинулась на спинку кресла, чуть склонившись набок, и изумительно открылась белая лебединая шея. А выражение лица было блаженно-счастливым, совсем детским! Я готов был плакать от умиления. Я принес одеяло и укутал ей ноги. И вдруг в восторге припал к ее маленькой тонкой руке, осыпая ее поцелуями. Я боялся, что она проснется и мне будет очень стыдно, но она блаженно спала. И тогда я сел на пол у кресла и — еще! и еще! и еще! — целовал ее теплую ладошку.

А вокруг затаилась, застыла солнечная тишина. Ничто не шумело, не шелестело, не вскрикивало. И вовсю изливался щедрый лучистый свет.

Я поставил Варин портрет в угол напротив себя. Я смотрел на портрет и на спящую Вареньку и целовал бесконечно ее ладошку. И думал о своей жизни. И мне казалось, что вся предыдущая жизнь была лишь подготовкой к встрече с Варенькой, к тому счастью, которое я теперь испытывал.

На моей пустынной улице, круто взбирающейся в гору, я увидел мужчину и женщину. Я сразу узнал Зинаиду Павловну, хотя ни разу ее не видел. Это была невысокая полная блондинка лет пятидесяти. По-спортивному подтянутый, холеный мужчина, вероятно, был Эдуардом Александровичем. Я вышел к калитке.

— Варя спит, — предупредил я.

— Нехорошо вы поступаете, — с напускным недовольством упрекнула Зинаида Павловна. — Придется отменить сеансы.

— Я уже закончил, — сказал я.

— Ну, тогда показывайте, — повелительно потребовала она.

После подъема в гору Зинаида Павловна дышала тяжело, и ее вдохи-выдохи заканчивались характерным присвистом туберкулезного больного, из тех, кому когда-то резали легкие, освобождая их от каверн. Но Зинаида Павловна не обращала на свой присвист никакого внимания. И эта ее незабота о впечатлении, которое она произведет на меня, вся ее прямолинейная открытость, повелительность в голосе заставляли уважать эту женщину и даже подчиняться ей. Эдуард Александрович явно был при ней, а совсем не наоборот.

Я провел их на веранду. Они на цыпочках прошли мимо спящей Вареньки и молча остановились у портрета. Я остался в дверях. Зинаида Павловна поманила меня рукой к себе.

— Замечательно, Алексей Сергеевич. Просто замечательно, — прошептала она.

— Великолепно, — подтвердил Эдуард Александрович.

— Вы, наверно, известный художник? — поинтересовалась Зинаида Павловна.

— Нет, — сказал я.

— Значит, будете, — безапелляционно заявил Эдуард Александрович. — Достаточно одной выдающейся вещи, чтобы потом все шло само собой. Не так ли?

— Не знаю, — возразил я. — Я не думаю о славе. Я только хотел, чтобы Варенька на полотне была такой же прекрасной, как и в жизни.

— О, это очаровательный человечек, — вздохнула Зинаида Павловна. — В ней все прекрасно, кроме болезни.

— Красота спасет мир, — заявил Эдуард Александрович как-то ни с того ни с сего.

Зинаида Павловна недоуменно на него посмотрела.

— Это утверждение Достоевского, — надменно пояснил он.

— Ну и что? К чему показывать эрудицию, Эдя? — иронично и недовольно спросила она. — Красота мир не спасет.

— Я не спорю с классиками, — с достоинством ответил Эдуард Александрович.

Ему, видно, очень хотелось быть эрудитом, изрекать истины. Но делал он это с прямолинейностью отставного военного. Лет ему около шестидесяти или чуть больше. Похоже, такими высказываниями он подчеркивал свою, хотя и мнимую, независимость от Зинаиды Павловны.

— Эдя у нас тоже художник, — иронично продолжала Зинаида Павловна. — Он, правда, рисует в основном теннисистов.

— Теннис — моя любимая игра, — отчеканил Эдуард Александрович. Обращение «Эдя» нисколько его не смущало.

— Ой, вы здесь?! — услышали мы испуганный вскрик Вареньки.

— Что будем делать, проказница? — ласково спросила Зинаида Павловна.

— Казнить нельзя помиловать. Запятую поставьте сами, — весело, как ребенок, защебетала Варенька. Она бросилась к Зинаиде Павловне и обняла ее.

— Чудесно, Варюха, чудесно, — ласково говорила та и гладила ее пепельные волосы.

Я побывал в гостях у Зинаиды Павловны в ее уютной однокомнатной квартире. Мы долго сидели за обильным столом и за хорошим разговором. Варенька много смеялась и была непосредственна, как ребенок.

…Опять звездная ночь. На веранде в каждой рамке по яркой звезде. Мне так жаль Вареньку. Я плачу от отчаяния, от невозможности ей помочь. Я очень ее люблю.

Боже мой, что за счастливые дни?! Все время я провожу с ней! Нам так радостно быть друг с другом. А как славно, как много мы говорим об Эрмитаже, о Третьяковке, о древнерусском зодчестве, иконописи…

О, как сладостно говорить, когда тебя не только понимают, не только разделяют твои убеждения, но дополняют, наводят на новые размышления. Это как совместное творчество, как единое дыхание, как игра на фортепьяно в четыре руки! Но нет, не только! Это взаимопроникновение — соединение — слияние родственных душ! Какое редкое счастье!

Вареньке нравятся моя веранда, соломенное кресло, каменная близость Ай-Петри, синие дали моря, безлюдность, солнечная тишина, вечерние звезды…

Мы говорим с ней обо всем на свете и с потрясающей откровенностью. Мы удивляемся, что никогда раньше не умели этого делать ни с кем другим. Нам постоянно не хватает времени.

О, как естественно, как свободно, как необыкновенно наше общение! Как нам радостно вдвоем!!!

Счастье редко бывает долгим.

Варенька получила тревожную телеграмму: воспалением легких заболел ее сынишка.

Ничто не может удержать ее в Алупке. Зинаида Павловна скрепя сердце согласилась ее отпустить, хотя ленинградская весна для нее губительна.

Она обещает вернуться дней через десять.

Я провожал Вареньку в Симферопольский аэропорт…

Из Ялты мы ехали на троллейбусе. Горы в сочной зелени. Всюду бело-розовое цветение. Прекрасна весна, но на душе было сумрачно, щемяще тоскливо.

По аэродромной пустоте гулял теплый ветерок. Вы никогда не замечали, как пустынны, безжизненны аэродромы, когда улетают самолеты? Улетел твой самолет, превратился в точку, потом в ничто, и все вокруг вместе с безразличным небом стало чужим и далеким. И совсем тебе, лично тебе, ненужным. Это всегда случается, когда самолеты уносят в себе существа, без которых для тебя, лично для тебя, жизнь теряет смысл.

Меня охватывает ужас, что я ее больше не увижу.

…На веранде — космическая чернота: ни звезд, ни луны. Как жить дальше?

Я часами сижу перед портретом. Я шепчу Вареньке, как я ее люблю. Она отвечает мне, что тоже меня любит. Я слышу, как она шепчет. Закрываю глаза и слышу. Портрет для меня будто икона. Я назвал его: «О тебе радуется».

Эдуард Александрович замучил меня настойчивой просьбой раскрыть ему тайны живописного мастерства. Я не хочу его обидеть, но ведь тайн не существует: или тебе дано, или не дано. В этом-то и есть тайна творчества, которую человек не может постичь.

Мы бродим с этюдниками по Воронцовскому парку, сидим у моря, и я ему что-то рассказываю. Я показываю ему какие-то из своих приемов, но у него все получается мертво.

Эдуард Александрович все в жизни делает в свое удовольствие. Он не привык к изнурительному, самоотреченному труду. Успех в любом творчестве без этого невозможен. Но в этом адском преодолении и есть творческое удовольствие, вернее — удовлетворение, то есть удовольствие от творения.

Мне кажется, что ему этого не понять. Ему просто хочется, чтобы кто-то — лучше всего женщина — умиленно воскликнул: «Ах, Эдя настоящий художник!»

Мне очень скучно с Эдуардом Александровичем, но мы много времени проводим вместе, и мне не так одиноко.

У него поразительные отношения с женщинами: он никогда не узаконивал ни одной связи, а было их множество. В его записной книжке десятка два приятельниц — нет, не любовниц, не жен, а именно приятельниц, которые живут в разных городах страны. Особенность их — они одиноки, того же поколения, что и он. Эдя, перекочевывая от одной к другой, скрашивает их одиночество. Зимой он обычно живет в Алупке, у Зинаиды Павловны; весной — «когда расцветут каштаны» — он отправится в Киев; летом — «на виноград и дыни» — в Ташкент, «хотя там и жарко»; или в Сухуми — «чтобы еще и покупаться»; осенью обязательно в Москву — «на театральные премьеры».

У него большой порядок в жизни. Его увлечения — теннис («для здоровья»), живопись («приобщение к прекрасному»), театр («ах, эта, знаете, театральная атмосфера!») и толстые журналы («чтобы быть в курсе литературных новинок»). Газеты он не читает, радио не слушает, а вот телевизор любит — «вечерок скоротать».