Нина сидела в зале аэровокзала, прикрыв глаза, чтобы не видеть прыгающие на табло цифры. Хорошо еще, что особой суматохи не было, никто никуда не бежал, не плакали дети, и казалось, что вот так можно сидеть всю жизнь или хотя бы год, а потом взять такси, купить торт, шампанское и рано утром приехать на Стромынку, когда девочки еще только встают, ворваться к ним в комнату свежей, румяной от морозца:
— Вставайте, сони! И давайте отпразднуем нашу встречу.
И, наверное, они будут рады, если все так и произойдет, потому что ведь не чужие они все-таки и, наверное, смогут все простить друг другу, только нужно, чтобы прошло какое-то время — полгода, а лучше год.
Краешком глаза она видела, что немолодой, лет сорока, но еще очень красивый грузин — худощавый, легкий, в импортной куртке нараспашку, с кепкой-аэродромом в руке — уже третий раз прошел мимо, озабоченно вглядываясь в лица, словно искал кого-то. Он, видимо, заметил, как дрогнули ее ресницы, и тотчас подрулил.
— Простите, вы не в Тбилиси летите?
— Нет, совсем в другую сторону.
— Жаль, — сказал он и опустился в кресло напротив, но сразу перегнулся, чтобы быть ближе к ней. — А мне показалось, что я вас уже где-то видел.
Она подобралась, словно приготовилась к атаке, ничуть не сомневаясь в том, что отобьет ее без особого труда, и с удивлением отметила про себя, что не чувствует досады, что, пожалуй, даже рада этому незнакомому красивому человеку.
— А вы в Магадане не были? — спросила она.
— Ой-ой-ой! Что вы! — страх был сыгран весьма достоверно. — Что там делать южному человеку?
— Тогда не встречались, в Тбилиси я не была.
— Ну и прекрасно! — сказал он. — Значит, мы квиты. О чем же мы будем говорить? У вас скоро самолет? Тогда пойдемте — в буфет или ресторан?
— В буфет, в буфет, — заторопилась она, испугавшись того, как стремительно развертываются события. — А вещи?
— Вещи? — он посмотрел на ее чемодан и сумку, скинул свою роскошную куртку, положил ее на чемодан и сверху пристроил кепку. — Какие вещи?
— Пальта не надо? — спросила она, вспомнив глуповатый в общем-то анекдот о том, как схлестнулись в ресторане русский и грузин, соревнуясь в щедрости и взаимных угощениях, и как грузин, выложившись до копейки, сказал эту фразу швейцару, потому что у него уже не было денег, а русский только что сунул швейцару последний трояк.
— Пальта не надо! — подтвердил грузин и улыбнулся так широко, что Нине сразу стало стыдно за свой мимолетный страх — негодяй не может так улыбаться. — А меня зовут Гиви.
В буфете была, конечно, длинная очередь, но не прошло, кажется, и минуты, как Гиви вернулся к высокому столику, около которого оставил Нину, с двумя фужерами шампанского и снова устремился к прилавку и снова тотчас вернулся с бутербродами и марципанами.
— Выпьем за встречу! — сказал он, улыбаясь.
— Вы кого-то искали?
— Выпьем, — опять сказал он. — А потом я расскажу. Хотя вы, наверное, не поверите. За вас!
Шампанское было теплым и не щипало горло, но стало вдруг совсем легко, словно и не случилось ничего этой ночью, утром, не случилось ничего сейчас, а была ясная, безоблачная жизнь, в которой она, Нина, все знала.
— Странно, — сказала она, — когда вы подошли, я как раз думала о том, как вернусь сюда через год и буду пить с девочками шампанское.
— Зачем ждать год? Давайте их сюда. Они вас провожают?
— Нет, им сейчас некогда.
Потом они смотрели через прозрачную стену второго этажа на широкое заснеженное поле, за которым торчали кубики городских строений, еле видные в надвигающихся сумерках.
— Между прочим, это Ходынка. Та самая, знаменитая, где раздавили несколько тысяч человек.
— Да? — спросила Нина. — А за чем давились?
— За кружками и косынками, кажется. Было трехсотлетие дома Романовых.
— Вы историк?
— Нет, инженер. Просто думаю о том, что стоят представления человека о будущем. Даже его собственном, недалеком.
— И что они стоят?
— А вы тоже подумайте. Мог ли кто-нибудь из тех ходынцев представить, что пройдет всего шестьдесят лет — меньше одной человеческой жизни — и люди, одетые в синтетику, будут смотреть на это поле через стеклянные стены, дожидаясь самолета в Магадан? Или…
— Не надо «или», — сказала Нина, — я знаю, что вы сейчас скажете.
— …Но у вас еще четыре часа до регистрации, — говорил Гиви, прикуривая одну за другой две сигареты — одну для себя, вторую для Нины. Она, поколебавшись, взяла сигарету и вертела ее в пальцах, потому что никогда еще не курила. — Так?
Они сидели на лавочке перед многоэтажной гостиницей около аэровокзала, и Гиви уговаривал ее поселиться здесь хоть ненадолго, чтобы отдохнуть перед дальней дорогой.
— Но там и мест, наверное, нет.
— Конечно, нет. Но будут.
— Все у вас так просто. А скажите, есть для вас какие-нибудь непреодолимые препятствия?
— Философский вопрос, — Гиви глубоко затянулся и снова на короткий миг озарил скамейку и ближайшие окрестности своей обворожительной улыбкой. — Этим еще схоласты занимались: может ли господь бог создать камень, который сам не сможет поднять. Это к вопросу о всемогуществе. Не бога, а отдельного человека, которого вы имеете в виду. Есть, наверное. Но если все время думать об этих препятствиях, никогда ничего не добьешься. И беда наша не в том, что мы преуменьшаем трудности, а в том, что преувеличиваем их. И сидим на месте, ничего не делаем, потому что боимся этих трудностей.
— А вы не боитесь?
— И вы не боитесь. Поэтому и не сидите на месте.
— Я-то уж конечно, — сказала Нина, чуть раздосадованная тем, как ловко он перевел разговор. А с другой стороны, что она хотела? Уколоть его, намекнуть на бесцеремонность его предложения — поселить ее в гостиницу? Но ведь никто не заставляет ее принимать это и другие предложения, которые, вероятно, еще последуют. Никто не мешает ей встать и уйти, сесть около своих вещей, свести колени — не подходите ко мне, не говорите со мной, не смотрите на меня, а то укушу! Но ведь не встает, не уходит, а держит дымящуюся сигарету, побывавшую в губах у этого совершенно чужого мужчины, и не выбрасывает ее почему-то. Что-то ему все-таки надо от нее? Не мог же он, действительно, так ошибиться — принять ее за кого-то другого? Но она-то ему зачем?
— А вы здесь встречаете или провожаете? — спросила Нина. Они вернулись в аэровокзал и стояли у перил второго этажа, наблюдая за чуть слышной, шаркающей суетой внизу, у стоек регистрации. Нине отсюда и за вещами было удобно присматривать.
— И то и другое, — согласился Гиви. — Вот встретил вас и через несколько часов буду провожать.
— Я серьезно.
— И я серьезно. А может, вы сдадите этот билет и полетите в Тбилиси? Мне сейчас туда нельзя — я в командировке. Но позвоним по телефону — друзья встретят, отвезут вас к маме, она в деревне живет, одна, ей скучно, встретит вас, как родную. И живите у нее, а я буду приезжать.
— И многих вы уже так проводили?
— Ну зачем вы так?
— А вы — зачем?
— Разве не может один человек помочь другому — бескорыстно, без всяких расчетов на что-то?
— Не знаю, — Нина чувствовала, что ей надо прощаться и уходить-спокойно, без обиды и злости: до свидания, будьте здоровы, очень приятно было познакомиться, всего вам доброго. Но она продолжала стоять, словно ждала, что он опять позовет ее в Тбилиси, и его мама ее удочерит, и они вдвоем будут ждать его по пятницам.
— У меня здесь все прекрасно, — говорил Гиви, они стояли в жиденькой очереди, тянувшейся на регистрацию магаданского рейса, — через неделю я уже полечу домой. Везде полный контакт, но, понимаете, иногда устаешь от обязательных отношений, в них не чувствуешь себя человеком, а только винтиком. И хочется говорить с кем-то незнакомым, чтобы опять стать самим собой. Понятно?
— Не очень. Но все равно не надо говорить про дом в деревне, «Хванчкару» по субботам. Это обидно.
— Ну почему вы такая недоверчивая! Почему вы не верите; что человек может предложить что-то от чистого сердца? Разве вы ничего никому не предлагали от чистого сердца? Разве вам никогда не хотелось сделать человеку добро?
Они снова пили шампанское — у выхода № 8, перед посадкой в автобус. Гиви принес уже бутылку, и они пили из бездонных, липких стаканов, и было во всем этом что-то очень грустное и нежное, и Нина наконец не выдержала, толкнулась головой ему в плечо — «Хорошо, что вы подошли. Спасибо вам!»
— Правда? — Гиви отступил от нее на шаг.
— Правда.
Потом она сидела в автобусе, у окна, а он улыбался ей с улицы и показывал, как она сейчас сядет в самолет, пристегнется и уснет, а он — тут уже было не совсем понятно — то ли придет к ней в сон, то ли куда-то поедет и будет думать о ней, но, главное, все будет хорошо и у нее и у него, пусть она спит.
