Ритка, пригнувшись, затравленно носилась из комнаты в уборную, из уборной в ванную и на вопросы старухи запоздало кричала:
— Я сейчас, теть Нюр! Я сейчас! Конечно, вместе. А как же.
Анна Федоровна, одетая и серьезная, уже с полчаса парилась на кухне, а девка все бегала, будто не могла найти себе места.
Наконец она тоже села, нервно закурила.
— Ты, теть Нюр, подожди меня, я сейчас. Здесь духота, вы бы лучше у себя в комнате подождали, у вас прохладней. Я скоро, подкрашусь немного, а то страшнее атомной…
Клюкой собирая половики, Анна Федоровна перебралась к себе в комнату и недвижно, точно находясь уже в суде, уселась на краешек стула и полой припахнула, припрятала клюку. Ишь, забегала девка. Чисто смертушка исхудала. А то как же. Какой-никакой, а брат все-таки. Родная кровушка. Хотя больно не испереживалась. Только сегодня дошло до шалопутки, что с братом взаправду беда. Могла и давеча сыспотиха свиданку выхлопотать. «Под следствием, под следствием…» Сколько уже мужика манежат. У Федорки всегда отговорки. Сама бы передачку снесла, да силов нет. И куревом-то поди его некому обеспечить. Мишка, упертый, про Витаминовича и слышать не хочет. Никому худа не прощает, сам бы только не прохудился. Ирину вот отвадил…
От нечего делать старуха преждевременно оторвала листок от численника, долго близоруко разглядывала его. Вот уже Октябрьские на носу — надо будет Михаила к Таське послать. Те последнее время без особых приглашений не наведываются, зачванились: не так мать стала пироги печь. Ограмотели больно. С демонстрации небось зайдут всем гамузом погреться. На Майскую тоже заходили. Но послать за ними надо, а то и с парада не заглянут. Не по чину загордились. Ни на кого надежи нет. До сиротства рукой подать. Разве что Михаил повзрослеет… Слава богу, хоть сама оклемалась чуток. Спасибо, сердце безотказное. Тукает. Ладное, сильное, ровно новехонький мотор в изрубленной развалюхе. Тук-тук, тук-тук…
Старуха приложила к сердцу ладонь, и оно, словно благодарное ей за внимание и доверие к нему, как-то по-особому мягко и сильно толкнуло кровь в ее тесном малоподвижном теле. Кровеносные веточки и стебли расширились, и кровь побежала бойче и свободнее, будто случилась в осени весна и стылую воду стронула ноябрьская оттепель.
Туканье сердца и шум крови, омоложенной им, заглушили ходики, и мать кинулась к часам и, подтягивая их, привстала на цыпочки, вытянулась, чтобы разглядеть время. Сколько же она грезила? Непутящая, ох непутящая. Опоздает ведь. А там с ними чикаться не будут. Штрафанут да еще пристыдят при всем честном народе. Срам-то какой. Связалась на свою голову. Сама бы уже давно дотепала потихоньку. Да где же эта свиристелка?
— Рита! — торопясь и задыхаясь, закричала Анна Федоровна. — Ритка! — Она постучала клюкой в соседскую комнату и вошла в нее. Ни Ритки, ни ее допотопного ридикюля не было. Неужто эта вертихвостка не дождалась и умотала? Подумала поди, тетя Нюра одна подалась. Нет чтоб заглянуть. Торопыжка, даже комнату свою не заперла.
Не запертой оказалась и квартира, и у Анны Федоровны мелькнула мыслишка: не забоялась ли чего преподобная сестра Витаминовича. Может, грешки за собой почуяла, а в суде ведь могут до всего докопаться. Но тут же усомнилась в своей догадке. Просто растерялась девка: никогда поди в суде не бывала. Да и вообще она без царя в голове.
После больницы старуха впервые так далеко отошла от дома и была оглушена городским шумом: трезвонили, грохотали по рельсам трамваи, пугая шипящими рассыпчатыми молниями. По улице, которую ей надо было перейти, нескончаемым потоком — откуда только брались? — ползли, отдуваясь и кряхтя, машины, будто река едва ворочала железные глыбины.
Старуха долго топталась на берегу этой страшной угарной реки, боясь сунуться в нее даже тогда, когда при зеленом огоньке светофора между машинами образовывался проход наподобие хлипкого мостка. Ей казалось: втиснись она между (машинами, они тут же сомкнутся, и от нее останется только мокрое место. А ей сына женить надо, внучат потетешкать. Да и трусоват был зелененький огонечек, при котором машины не успевали как следует отчихаться, отфыркаться от копоти и гари. Не успеет взмигнуть, а его уж красный перебивает. А ведь было времечко, еще и года не минуло, тоже летала от зеленого до красного и успевала. Тогда зеленый был заглавный, а не красный — он дольше держался.
Старуха сгорбилась, слезящимися глазами посмотрела на железную лаву и повернулась уже назад, но в этот момент двое патлатых парней в вельветовых брючках со смехом подхватили ее и мигом вынесли на другой берег страшной уличной реки — она даже и не задохнулась от угара.
— Ох и легка ты, бабка, — изумился один из парней.
— На, подкрепись, птичий твой вес. — Другой сунул ей пирожок в бумажной промасленной ленточке. — А то ветром унесет.
Народу в зале суда было немного, и старуха боязливо присела на краешек скамьи, в одной руке держа пирожок, другой опираясь на клюку.
На сцене за длинным столом в кожаных креслах с высоченными узкими спинками сидели три человека. Седоглавый посерединке, точно драгоценными камешками, посверкивал орденскими планками под плексигласом и что-то монотонно читал по бумажке. Двое с боков, мужчина и женщина, вертели в руках карандаши и строго посматривали в зал. Казалась, вот застучат карандашами и попросят выйти старушку с запашистым пирожком. Она подоткнула ленточку-обертку под пирожок и отодвинула его от себя подальше: вроде не имеет к нему никакого отношения.
Витаминыч сидел в нише, и старуха несколько раз боязливо привставала, чтобы разглядеть его из-за конвоя, но так и не увидела. Ритку в зале тоже не углядела. То, что бубнил судья, она не понимала. Слова словно таяли в полупустом гулком зале. Она стала ждать, когда ее вызовут на допрос, но судья вскорости перестал бубнить и попросил свидетелей подождать за дверью.
Забутину вызвали последней. Сердце у нее екнуло, и она, стараясь не стучать клюкой, ничего не видя и не слыша, заутюжила очугуневшими ногами по проходу, пока не натолкнулась на трибуну. Но, оказывается, ей еще надо было расписаться, письменно заверить судей, что она будет говорить правду и только правду. Это обидело ее и совсем сбило с толку: с чего бы это она стала завираться, в жизни-то слукавила, когда еще в девках бегала, а тут, в суде, как можно! Знать, так у них заведено.
Бумажка, которую ей подсунули, расплылась светлым пятном перед ней, и старуха наугад затыкала в нее ручкой, пока секретарша чуть ли не расписалась за нее. И опять старая насмешила честной народ: встала на трибуну не как положено, лицом к судьям, а задом наперед. Чуть не плача, она вышла из-за трибуны и больше не заходила за нее.
Судья успокоительно поднял руку: ладно, мол, стойте так. И тут старуха увидела другую руку судьи в черной перчатке, камнем прижимающую бумаги. Совсем недолго смотрела на нее свидетельница, однако судья живой рукой накрыл неживую и уважительно обратился к Забутиной:
— Анна Федоровна, вы знаете этого человека? — Он показал на темную нишу в стене.
Старуха все еще продолжала винить себя за то, что так неосторожно взглянула на руку в перчатке и причинила человеку боль. И только потом до нее дошел смысл вопроса, и она увидела за загородкой, в темноте низкой ниши бледного как полотно Витаминыча. Ссутулившись, точно у него не было шеи и плеч, он низко опустил стриженую, отливающую синевой голову с нелепо встопорщенными бровями, точно приклеенными впопыхах.
— Знаю, знаю, как же не знать, — спохватилась старуха и повернулась к подсудимому. — Сосед это наш, Витаминович. — Она с первого раза называла его не Витаминыч, а полно и уважительно.
— Как вы его назвали, повторите, пожалуйста, — оживился судья.
— Сосед, говорю, Витаминович, — растерялась старуха и виновато заморгала: опять что-нибудь не так сказанула. На их не угодишь.
— Значит, его отчество Вениаминович, а имя его, фамилию вы не знаете?
Старуха округлила глаза и разинула рот. Вот те на! А ведь и взаправду не знает, кто он такой, сосед, есть.
— Все Витаминович, Витаминович, и я так же, — рассердилась она на судью: пристал как банный лист, нашел, с кого справлять. У молодых да грамотных дознаваться надо. Мишку бы поспрашали.
— Что вы можете сказать по существу дела? — поморщился судья, недовольный своим вычурным вопросом, и тут же поправился. — Про то, что он воровал, можете нам что-нибудь рассказать?
— От евонной сестры слыхала, что на бельишко нательное женское позарился, а краденое не видала, при мне краденым не тряс.
— Ну хорошо, — досадливо покосился на секретаршу судья — что это за свидетельница, такую старуху можно было и не беспокоить. Он хотел уже отпустить Забутину, но его за руку тронул усатенький заседатель в очках, которые он то и дело поправлял. Судья мельком взглянул на часы — и так процесс затянулся, но утвердительно кивнул головой. Усатенький по-детски вспыхнул, запинаясь на каждом слове и заглядывая в бумажку, спросил:
