В селе было известно, что у Моревых пьют. На медовуху, как муравьи на сладкое, стали сползаться друзья.
Жена Улитина, сероглазая, круглолицая нарядная Фекла, была давнишней любовницей Морева. Она пришла как к себе в дом. Лепестинья Филимоновна помутнела лицом и подала ей ковшик. Андрон стал расспрашивать ее о делах ячейки. Фекла пила и похохатывала. Она спела ему:
Ты, миленок, мне не льсти,
Тебе меня не провести.
Я на то сама пойду,
Тебя скорее проведу.
Горбуна Пигуса Фекла встретила шутливым приветствием:
— Хозяину веселого завода почтеньице.
Морев спросил его:
— Как завод?
Пигус бледной тонкой рукой обтер свою голую лисью мордочку.
— На полном ходу, достижения выше государственных, сто один градус крепости.
Он захихикал.
— Уполномоченный Безуглый мне говорит: «Ты вредитель». Я ему отвечаю: «От самогону хрестьянину одна польза, вред от нее не мне, а государству».
Андрон Агатимович посмотрел на расписной потолок.
— Иван Федорович сам не дурак выпить.
Хозяин рассказал о заезде Безуглого к Агапову. Рассказ свой он повторил потом каждому новому гостю — конокраду и контрабандисту Хусанину, красноглазому пасечнику Фалалею Ассоновичу Лопатину, бедняку и пьянице Епифану Покатидорожке, председателю Желаеву, секретарю сельсовета Подопригоре, гармонисту и лодырю безусому Женьке Шераборину.
Морев был разговорчив и ласков со всеми. Он вспоминал все ошибки или преступления отдельных советских работников, обобщал и делал вывод:
— Слепому видать, куда тянет советская власть хрестьянина. Одно слово — барщина. Сынки помещичьи за наш же хлеб нам глаза копают.
Он спрашивал гостей:
— Слыхивали ковда пословицу: «Не привязан медведь — не пляшет»? В колхозе хрестьянин будет ровно медведь на цепи — и в лес охота, и железа не перекусишь.
Чащегоров поучал:
— За старое держись. Что старо, то свято, что старее, то правее, что исстари ведется, то не минется, ветхое лучшее есть.
Морев на последнем своем пировье был добр, как никогда. Хлеб он раздавал пудами и возами. Всю ночь в амбарах у него шла возня, гремели весы. Малафей развешивал зерно и приговаривал:
— У тяти есть — и у всех есть. У тяти не будет — ни у кого не будет.
В темноте по селу из двора во двор шмыгали люди с мешками, заезжали и выезжали телеги и верховые.
Ночью много было выпито пива. Не стало от него веселее хозяину. Песня, привезенная Магафором с Поморья, сама запросилась к столу. Поморы с ней выходили в море. Она была похожа на покойнишний вой. Андрон всегда запевал ее первый. Он схватился руками за голову, опустил лицо, закачался.
Ай, и где мы, братцы, будем день дневать,
Ночь коротати?
Гости хором ответили на вопрос запевалы:
Будет день дневать во синем море,
На большом взводне,
На белом гребне,
Ночь коротати глубоко на дне.
Магафор задрожал и, пришептывая, запел вместе со всеми:
Одеялышко нам — желты пески,
Изголовьице — горюч-камень.
Люди пели древнюю песнь зверобоев-рыбаков и плакали. Магафор, жилистый, костистый мясоруб и грабитель, тер глаза. Пальцы у него были темные, узловатые, как коренья. Андрон, землепашец, колонизатор и бандит с ковшом отравленного меда в руке, обливался слезами. Лепестинья, его тихая сообщница, утирала щеки концом головного платка. Головы певцов были опущены. Они точно смотрели на дно водяной своей могилы и томились предчувствием гибели.
Сине морюшко разгуляется,
Добрых молодцев позовет гостить…
Андрон напряженно вытянул из себя последние слова:
Позовет гостить — в вековечный сон.
Он черпанул ковш, выпил и еще выпил, и еще. В крытых темных сенях Мартимьян обнимал Меримею. Меримея шептала:
— Проходу он мне, Тяночка, не дает, лапает.
Мартемьян больно сжал руку девушке.
— Сходи к Ивану Федоровичу, заяви на него, старого черта… В голобце хлеб за фальшивой стеной… На хранение роздал Масленникову, Фис Канатичу, Желаеву…
Лепестинья Филимоновна вышла из дому. Она мочилась шумно, на всю ограду и пьяными толстыми губами шептала молитву:
— Богородица в дверях, пресвятая в головьях, андели по стенам, арханделы по углам, вокруг нашего дома каменна ограда, железный тын, на каждой-то тынинке по маковке…
Она икнула громко, с утробным выкриком.
— …на каждой маковке по крестику, на каждом крестике по анделу и по арханделу…
Хозяйка домолилась на крыльце.
— …анделы, архандели, спасите нас…
Гости остались ночевать у Моревых.
Андрон с Лепестиньей легли на свою широкую, кедрового дерева кровать.
Сон у Андрона был тревожен и страшен. Он увидел, что дом его насквозь проточили черные тонкие черви. Дом стал щелястым загоном для срезки пантов. Хозяин стоял в нем весь полосатый, словно марал, опутанный светлыми ремнями.
* * *
Пировье у Морева гремело на всю округу. Безуглому не удалось проехать мимо. Андрон выскочил из ворот, схватил за повод.
— Здорово ночевал, Иван Федорович.
Глаза у кержака были красны. Нос и губы опухли. Он пил вторые сутки подряд.
— Очень нам хотится пригласить тебя в нашу канпанию.
Безуглый отказался.
— Должность не дозволяет, значит, на людях выпить?
— Я вообще мало пью.
Андрон засмеялся громко и нагло. Коммунист увидел во рту у него мелкие, острые, как у лисы, зубы и вишневые десны.
— Жалко мне тебя, Федорыч. Пашня у твоей бабы — одно званье, жалованье получаешь малое… Друзья мы с тобой до скончания века. Однако пришлю тебе мешочков пять пашанички, медку туясок…
— Я вас сегодня арестую.
— Не строжься, Федорыч, не таись от меня. Человек ты знанья высокого, родитель у тебя не кто-нибудь… Думаешь, я не знаю?
Безуглый потемнел, изо всех сил рванул повод. Андрон повис у лошади на морде.
— Помещику без богатого мужика с деревней не совладать…
Коммунист закричал на всю улицу:
— Сейчас же отпустите повод, или я стопчу вас!
— Не шеперься, Федорыч, кепочка твоя у меня в руках. Одно только слово скажу Игоне, и не видеть тебе партии, как своих ушей.
Всадник вздыбил коня. Кержак навзничь упал на дорогу.
Безуглый проскакал галопом по дому. Во дворе белоголовым кружком сидели ребятишки. Они были совершенно поглощены игрой. Никто не заметил рассерженного отца. Никита изображал председателя собрания. Он тыкал в грудь пятилетнюю Настю Помольцеву и говорил ей:
— Наська-делегатка, твоя слова.
Девочка сопела и опускала голову.
— На, бери твоя слова.
Безуглый увидел, как Настя захлопала глазами, надулась и вдруг сказала басом:
— Однако надо в колхоз писаться.
Она звонко засмеялась. Председатель ущипнул ее за бок. Безуглый захохотал следом за делегаткой. Никита оглянулся и закричал:
— Тятя приехал!
Сын кинулся отцу на шею. Отец на руках унес его в дом. Бабушка Анфия сидела с чулком, домовничала. Петух стоял около ее ног, вытянув шею, и с тревогой смотрел на вошедших. Бабушка захлопотала около стола.
Безуглый сел на стул. Никита к нему на колени. Сын пальцем потрогал стриженые усы отца.
— У тебя, тятя, под носом репьи. Колю-ючие.
— Ну, уж так и репьи?
— Верно слово.
Прикосновения тонких пальцев сына были необычайно приятны. Безуглый зажмурил глаза и начал бодать Никиту. Сын запустил ему в вихры обе руки. Оба долго смеялись.
За чаем Никита неожиданно опечалился, спросил у отца:
— А нельзя отбить телеграмму мамке, пускай скорей приезжает?
— Тебе зачем ее?
Никита стал чертить пальцем по блюдцу.
— Пускай бы она самовар ставила, стряпала.
— Это и бабушка может.
Никита готов был заплакать. Голова у него опустилась. Глаза наполнились слезами. Он еле выговорил:
— Ну, еще чего-нибудь будет делать. — Мальчик встал из-за стола, подошел к окну, посмотрел на огород. — Октябрятам воровать огурцы нельзя. — Он вздохнул. — Тетя, отчего бывает жара?
— От солнца.
— Залить ее нельзя?
— Нет.
Никита опять глубоко вздохнул. Отец дал ему большую конфету в цветистой бумажке. Он сразу повеселел и сказал бабушке Анфии:
— Фартовый мне тятька попался. Гляди, опять какая конфетина мне отломилась.
Безуглый поцеловал сына в голову, попросил его сходить в сельсовет за председателем и дежурным исполнителем. Никита зажал в кулаке сладкую драгоценность и выбежал на улицу. Отец услышал, как зашлепали по пыльной дороге босые ноги сына. Он, конечно, пустился бегом.
