Прошечка коней шибко-то не неволит, лишь изредка хлестнет легонько кнутиком, и опять бегут они ровно. Кнутик у него тоже знатный — так бы и подержал в руках: трехколенный, с кольцами по концам колен, с кистями. А гибкий и прочный черенок из трех прутьев волжаника сплетен. Взмахнет им Прошечка — по лошадям-то достанет или нет, а кисточка ременная по правому Степкиному уху походит. Оттого и гнется парнишка, отклоняется подальше влево.
Заметил это Прошечка, сцапал Степку клешневатой рукой с козел, аж перчатка скрипнула на загривке у парня, и перетащил его к себе на беседку, не сказав ни слова. Ездил он посмотреть, как покос идет, и делами, видать, остался доволен.
Кони пошли тише, а потом, при взмахе кнута резко рванули ходок. Степкина рука сама собой подскочила и нечаянно попала в широкий оттопыренный карман Прошечкиного сафьянового фартука, словно из огня выдернул ее оттуда Степка и покраснел.
— Ну, ты по чужим карманам-то, слышь, не лазь, — добродушно хохотнул Прошечка. Помолчал и вдруг затянул любимую и, пожалуй, единственную песню, какую певал он постоянно в дороге:
Перед зеркалом стояла,
Надевала черну шаль.
Родной мамоньке сказала
Про великую печаль.
Пел он по-своему, без определенного постоянного мотива. И с помощью одних и тех же слов этой песни мог выразить то тоску, то иронию, то лихое беззаботное озорство, то страшное злодейство.
Я родимому отцу
В поле коней разыщу,
В поле коней разыщу,
На жену смерти хочу.
Уж ты, смертынька прекрасна,
Заведись в моем дому,
Заведись в моем дому,
Умори мою жену.
Не успел слова сказать,
Стала женка часовать,
Стала женка часовать,
Молодая помирать.
Положил жену на лавку,
Накрыл белым полотном,
Накрыл белым полотном,
В грудь ударил кулаком.
Сам из горенки — бегом!
Порою куплеты этой же песни даже на манер частушек распевал он. А на этот раз в звонком протяжном голосе, на низких нотах спускавшемся до хрипоты, слышалась грусть. И Степка, может быть, впервые в жизни посмотрел на легкие ржаные волны иными глазами. В васильках, мелькавших во ржи созвездиями, вдруг увидел он не сорную траву, а нечто прекрасное и загадочное. Никакой пользы нет от них, но как веселят они рожь! Будто живые детские глаза во множестве пробиваются из-за стеблей и колосьев. Ходок идет ровно, без тряски, без стука. И даже татарник и пыльные придорожные лопухи, мурава плывут мимо с какой-то особой значимостью.
14
Перед вечером, когда ребята отправлялись на покос после бани, велено было им захватить с собою кизяков на неделю, чтоб в костре жечь, и сухой сосновый чурбак (щепки на разжиг из него тешут). Без топлива в степи никак нельзя. Продукты, фураж и все остальное привезут завтра.
— Вы таган-то не спалите тама, — наказывал дед Михайла, толкавшийся тут же во дворе и вникавший во все мелочи сборов.
Васька, укладывая кизяки в телеге, покосился на деда через плечо, ухмыльнулся и хотел промолчать. Не тут-то было!
— Ты слышишь, Вася, чего я тебе сказываю! — не отступал дед.
— Да слышу, слышу! И так мы берегем его пуще глазу. Голодные ведь останемся, ежели тагана лишимся.
— То-то вот оно и есть, — глубокомысленно заметил дед и, успокоенный, зашвыркал опорками к сенцам.
Васька торопился. На крыльях готов был в степь лететь, оттого дорогой разговор со Степкой не получался. А заводил Васька без конца одну и ту же песню:
Бывало, спашешь пашенку,
Лошадок отпрягешь,
А сам тропой заветною
В знакомый дом пойдешь.
Она уж дожидается,
Красавица моя.
Глаза полузакрытые,
Румяна и бела.
Дальше Васька не пел: либо слов не знал, либо те слова не выражали его мыслей, заветных чаяний. Степка, понятно, не догадывался, отчего Ваське полюбилась именно эта песня, и скоро надоела она ему, Степке, до одури, хоть уши зажимай. Обрадовался парнишка, услышав веселый хороводный напев, и догадался:
— Наши, знать, едут!
Рословы ехали на двух подводах в парных упряжках. На заднем фургоне Дарья, Ксюшка и Нюрка заливались:
Ах вы сени, мои сени,
Сени новые мои,
Сени новые, кленовые,
Решетчатые…
Митька подыгрывал им, барабаня по пустому перевернутому ведру кнутовищем. А Нюрка выхаживала по середке фургона, приплясывая на толстой широкой плахе. Бедовая она девчушка, эта самая Нюрка, Степке под стать.
Тихон ехал впереди на возу сена, а Макар правил второй подводой.
— Чегой-то Егора с вами не видать? — спросил Васька, не останавливаясь. — На возу, что ль, спит?
— Не поехал он, — вдогонку крикнул Макар, — вас на стану ждет.
Для чего Егору понадобилось остаться, Ваське стало известно сразу же, как только вернулись на стан. Оказывается, уговорились они с Макаром втайне от Мирона совершить одно дельце. И состояло оно в том, чтобы накосить машиной воз травы, свезти его на Прийск, сбыть на базаре да купить водки.
— А как же мы будем косить, ежели у нас всего две лошади? — недоумевал Васька.
— Чудной ты, — сердился Егор, оглядываясь на Степку, складывавшего кизяки под полевой будкой, — один воз-то и на паре накосить можно, либо вон у суседки коня попросим на час-другой, — кивнул он в сторону Прошечкиного стана, — чать-то, не откажет.
С затаенной радостью Васька одобрил этот план и охотно отправился попросить у Катюхи коня…
А уж Степке сегодня настоящий праздник выдался — никаких забот. Приказано ему кизяки под будкой хорошенько уложить, чтобы место для мешков с мукой и овсом осталось, да еду на ужин разогреть — вот и все дела. А после того сам себе хозяин, что хочешь, то и делай. Выспаться б можно всласть, да не под телегой, а в будке. Так ведь спать-то, как на грех, сегодня не хочется.
— Ты чего эт ходил долго? — упрекнул Егор Ваську, когда тот подвел коня к уже запряженной в сенокосилку паре. — Смеркаться скоро станет. Наскочим в темноте на кочку — машину попортим.
— Так ведь уговорить же надо было ее, хозяйку-то, — хохотнул Васька. — Не враз она согласилась.
— Не вра-аз. А сам, как кот после горячего блина, облизывется… Давай-ка цепляй грабли да поедем скорейши.
Хоть и добрую траву они выбрали, но пока скосили, сгребли, сложили на воз — время-то за полночь перевалило. Потому Егор Проказин сразу поехал на стан к отцу, чтобы поспать часика два-три и пораньше на базар уехать. А Васька, отработавшись, заглянул в будку — спит уж домовник — и отправился к своей Катюхе. Пока привязывал коня, корму задавал, услышала Катька, выскочила из будки.
— Васенька, долго-то как ты! Ужин давно простыл, да и ночки-то уж мало остается. А много ли ночек таких вольных у нас!
Будка у Прошечки — ни у кого такой нет — просторная, снаружи обшита в елочку, покрыта жестью, с большим окном. А раскрашена, что терем: зеленая она, наличник у окна белый, крыша красная. И не стремянка к двери подставляется — целое крылечко, тоже крашеное. Внутри и столик есть, и лежанка, и нары с одного конца.
Степка и сам удивился, отчего это ему не поспалось — на зорьке проснулся. Выспался, наверно: улегся-то вон как рано вчера. Глаза открыл, огляделся. Как же так? Ни Егора, ни Васьки нет. В будке пусто, а им, стало быть, на воздухе лучше? Не обувшись и даже картуза не накинув, наружу выбрался. Косилка и грабли тут стоят, но не то что людей — лошадей-то ни одной нет. И ужин простыл не тронутый. На душе прохладно стало, неприютно: уж не случилось ли чего? Пошире глаза распахнул, своих лошадей признал возле проказинского стана. Запряжены они, и кто-то там ходит. Вот ведь как все оборачивается! Добежать надо, узнать…
— Дядь Егор! — крикнул издали. — А Васька-то наш где же?
— А на стану его нету, что ль?
— Нету.
Егор улыбнулся, значительно присвистнул и, помолчав, неопределенно сказал:
— Не задавится, так явится… А тебе зачем он?.. Ты чего не спишь-то?
Степка понял, что ничего он тут не добьется, и, не ответив Егору, повернул обратно. Роса холодная так и бодрит, последние остатки сна как рукой снимает. Сзади вслед ему несется:
— Придет он скоро, ты спи без оглядки!
Ишь ведь какой, — без оглядки, а у самих все какие-то тайности. Ничего толком не расскажут.
Ночь-то короткая в это время — зорька с зорькой едва разминуться успевает. Вон из-за леска опять уж новый день проглядывать начинает. Забелелось там небо, а по низу, над вершинами берез, как щека Ксюшкина высовывается, — такое же бледно-румяное.
Постоял Степка на своем стану, туда-сюда повернулся, и будто кто за рукав потянул его к Прошечкиной будке. Тихонечко подступился к ней, неслышно. Сбоку к крылечку подошел, оперся на него локтями, а ухо к двери приложил. Повременил минутку-другую и еще опасливее, на пальчиках, двинулся обратно. Да такая лукавая улыбка приклеилась к его лицу — ничем не отдерешь!
