— Вы приперли меня к стен, и поделом! Завяз я в самом себе, как в болоте, и стороннее казалось чужим.
— Нет, зачем же, — отозвалась Каталина. — Вы не ошиблись. Не ошиблись в том, что я не затем пошла в армию, чтобы отсиживаться в тылу. Не ошиблись и в другом… Только в той истории сердце ни при чем. Человек, по возрасту годящийся в отцы, предложил мне свою любовь, сердце и руку… В спецшколе я была готова преклоняться перед ним не как предметом любви, а человеком, авторитет которого внушал глубокое доверие. Я думала, он укажет большую дорогу в жизнь, научит меня свершить подвиг, больше — раскроет мне, что такое есть мое «я». Скажет мне, что это «я» затем и существует, чтобы держать ответ, почему еще живут на земле слезы, горе, несчастья. Старый офицер оказался не командиром-учителем, а бабником с сальными руками. Я ударила его по физиономии. В школе поднялся скандал, взъерепенился, восстал Березин. И тут оказался Войтов, близкий и старый друг моего отца, нашей семьи…
Каталина замолчала.
— Вы назвали Березина?
— Лейтенант любит меня, но любит только для себя.
— А разве он должен любить для кого-то?
— Скажите, кто должен быть в ответе за все то, что происходит сегодня? — И, видя мое замешательство, опять спросила: — Кто? Один какой-нибудь человек? Скажем, Войтов, на которого и вы, Метелин, кстати, готовы взвалить вину? Думается, виноваты не наши отцы. Не Войтов. Виноваты мы сами, вы, Метелин, я, он, второй, третий… Каждый должен быть в ответе за то, что происходит.
Я был пристыжен и посрамлен. Взял бы и провалился сквозь землю. Насколько выше, лучше в своих мыслях, разумнее, целеустремленнее эта девочка, чем я, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Я ведь старше. Родились мы в одном и том же обществе, но она принадлежит ему больше, нежели я, теснее связана с ним.
Березин еще не спал, когда я вернулся. Сидел на скамье у входа в палатку, курил. Ждал меня.
— Поздновато возвращаетесь, товарищ лейтенант! — с затаенной издевкой бросил он.
— Дела, — притворно вздохнул я.
Будь у Березина под рукой предмет потяжелее, он бы запустил им в мой череп.
— Подвинься и дай папиросу. — Я уселся рядом.
Березин достал портсигар.
— Послушай, Коля, скажи честно, если бы узаконены были дуэли, ты вызвал бы меня?
— Еще месяц назад!
— А зря. Я ведь попадаю всегда в яблочко, а ты, случается, и за молоком пули посылаешь.
Перестань язвить! — взорвался вдруг он. — Не строй из себя невинность! Впрочем, радоваться тебе осталось недолго: в ближайшие дни все переменится.
— Идиот, — рассердился я и ушел в палатку, сбросил ремень, улегся на топчан. «Жалкий ревнивец!» Впрочем, мы стоим друг друга, два сапога — пара, разница только та, что я понимаю это, он — нет. Однако что он имеет в виду, что, собственно, должно перемениться? Уж не думает ли он всерьез «сберечь» Каталину? Неужели оградить человека от возможной опасности, больше — от смерти, но лишить его тем самым счастья вкусить высокую радость осуществленного желания есть наивысшая добродетель?
Я вскочил и пулей вылетел из палатки. Березин сидел на прежнем месте, сжав голову руками.
— Ты что затеял? — набросился я. — Или и вправду вообразил, что если Каталина будет отправлена из армии, то все решится? Ты же сам мечтал совершить в жизни значительное? Совершишь ты или нет — это другой вопрос! Но мечтал, рвался, и уже одно это делало тебя лучше! Или ты выполоскал свою душу?
— Я люблю Каталину, — прервал меня резко Березин, поднялся с места и побрел куда-то в темноту.
VIIСегодня произошло событие, вернее эпизод, который чуть было не стал роковым в моей дружбе с Каталиной. На днях я побывал в гостях у сельского учителя и раздобыл у него томик Байрона. Но едва стихи оказались у меня на столе, как Березин завладел ими и тотчас отправил Каталине. Соблазнился ролью страстного поклонника великого поэта, хотя знал наизусть всего две-три его строфы. Ссориться с Березиным, потребовать немедля вернуть книгу не хотелось, и спустя неделю я сам отправился за ней к Каталине. В комнате никого из девушек не было. Посидев минуты три в ожидании хозяек, я собрался уйти, как заметил томик в синем коленкоре под подушкой на кровати Каталины. Похитить книгу, тем более свою, — не грех. Но я невольно оказался свидетелем чужой тайны. В томик была вложена тоненькая ученическая тетрадь-дневник. Не рассуждая, хорошо это или дурно, я бегло перелистал ее:
«5 января.
Мне исполнилось восемнадцать. Сержусь на папу с мамой: надо же случиться, чтобы я родилась девчонкой. Впрочем, это хорошо: женщине больше дано, больше возложено на ее плечи забот и ответственности.
7 января.
Если бы меня спросили, кем я хочу быть, я бы ответила — крупным физиком. Стать Прометеем, Коперником, Джордано Бруно, вырвать у природы тайну и отдать ее людям — значит прожить жизнь красивую и великую. Но я буду учительницей. В том, что делает учитель, есть нечто от Прометеева подвига, если оставаться до конца честным. Ведь он тоже несет людям свет и тепло…
21 января.
Разгорелся спор. Кто куда пойдет трудиться после войны. Сколько людей, столько и мнений. Я молчала. Знала, что все будет не так. Появился Березин и сразу разрубил узел: „Не надо быть шкурником, — сказал он. — После войны правофланговыми будут ассенизатор, водовоз и каменщик. Я буду одним из них“. Меня это поразило: он сказал что-то мое. Главное — устроить людям жизнь…
1 февраля.
Поскорее бы взяться за работу. Действовать.
15 февраля.
Быть человеком — счастье! Ему дано облагородить и украсить землю. Сил его не счесть. Он может положить себе на ладонь земной шар, приблизить или удалить его от солнца. Поэтому в человеке должна быть только одна тень — та, которая не позволяет ему слишком выпячивать себя…»
На крыльце послышались голоса радисток, я поспешно сунул тетрадь с книгой под подушку и уселся у окна.
— Товарищ лейтенант, здравствуйте. Какими судьбами к нам? — Вошли Каталина и несколько девушек. — Молока хотите? Парное. Хозяйка ушла, а нам наказала подоить корову…
В сенцах послышался звон ведра и треск.
— Ой, кувшин разбила…
Девушки бросились к двери.
— Ну и хозяйка ты, Рая. Муж тебя со света сживет.
— Дудки! Вначале я его, — и, растолкав подруг, она внесла мне кружку молока. Оно еще пенилось, таило живое тепло.
— Вкусно, как губы теленка, — сказал я, выпив молоко.
— А вы его целовали? — засмеялись девушки.
— Теленка — нет, а годовалого малыша — да, это одно и то же.
— Я люблю парное молоко, обязательно теперь буду телят целовать, — смеясь, сказала Рая. — Только не годовалых, а которые постарше.
— Тогда выбирайте разведчиков.
— Только не их! — запротестовало несколько голосов.
Я повернулся к Каталине:
— Я пришел за Байроном. Гоните.
Каталина покраснела, бросила взгляд на постель, но, не заметив ничего подозрительного, спокойно сказала:
— Книгу мне подарил Березин, и не ждите, что я ее вам верну.
— Вот это здорово! — воскликнул я.
— Мы вас взамен напоили молоком, — засмеялась Рая. — Вот и квиты.
Девушки дружно расхохотались. И мне ничего не оставалось иного, как рассмеяться вместе с ними и убраться восвояси. В другой раз я бы был более настойчив, но теперь, когда я, как мальчишка, в щелку подглядел обнаженного человека и едва не был схвачен за ухо, краска стыда подступила к лицу: поступок явно не рыцарский. Узнай о нем Каталина, в ее глазах я из друга превратился бы во врага. У каждого есть только ему одному принадлежащая святыня — тайна, и всякий, кто преднамеренно или невольно покушается на нее, — отпетый негодяй. Оправдываю себя только одним — я жертва случайности, открывшей мне нечто значительное: быть человеком, значит, уже родиться Прометеем, надо только до конца оставаться честным, отдать себя людям…
VIII
Дни на отдыхе текут стремительно, но быстротечность их не рождает тоскливого сожаления. А когда пронесся слух, что снимаемся с места раньше срока, все вокруг вскипело. Начиная от Войтова и кончая рядовым бойцом, все были озабочены. Кое-кто успел пустить здесь глубокие корни, и хлипкое сердце учащенно билось перед разлукой. В подразделениях участились случаи опозданий по увольнительным. Войтов круто завинчивал гайки, командиры строго спрашивали с солдат. Мы были почти на колесах, как внезапно поступил приказ — до особого распоряжения оставаться на своих местах. Первым об этом сообщил Березин.
