Борис Раевский - Только вперед

Сам Степанчук с двумя товарищами-партизанами лежал в это время в лесочке, возле деревни, и видел, как фашисты поливали керосином неподвижные тела его жены и старшей дочери, а младших детей бросали в горящую избу.

Руки Степанчука сами, против воли, навели оружие на толпу врагов. Товарищи вырвали у него винтовку; выстрелив, он только бессмысленно погубил бы себя и их.

Казалось, он окаменел в своем горе: не пролил ни слезинки и не сказал ни слова. Степанчук едва дождался ночи и вместе с двумя партизанами закидал гранатами избу, в которой спали гитлеровцы. Потом он каждую ночь уходил на диверсии: взрывал мосты и склады, подстерегал в лесу немецкие машины, меткими выстрелами убивал вражеских офицеров.

Однажды он заминировал дорогу, по которой ехали гитлеровские мотоциклисты. Восемь машин взлетело на воздух, но и сам Степанчук был тяжело ранен. На самолете его доставили через линию фронта в госпиталь.

Ничто теперь не интересовало партизана: он хотел только одного — быстрее встать на ноги и снова уйти в леса, бить гитлеровцев.

Леонид проснулся позже всех в палате. Очевидно, дали себя знать две бессонные ночи, проведенные в разведке.

— Как изволили почивать в новом доме? — первым весело приветствовал его лейтенант Голубчик.

— Отлично! — ответил Леонид и хотел привычно всем телом до хруста в костях потянуться после сна.

Но сразу побледнел и закусил губу: в плече и в правой руке возникла острая боль. Она разлилась по всему телу, на лбу и переносице выступили крупные бисеринки пота. Эта острая боль как бы напоминала: «Не забывай — ты ранен!»

И сразу тяжелые, мучительные мысли нахлынули на Леонида. Они возникли у него еще вчера.

Санитарный самолет приближался к Ленинграду, когда Кочетов, лежа на носилках, впервые посмотрел вниз. И первое, что он увидел, была знакомая излучина Невы... зеленый остров... стадион.

Стадион! Здесь он не раз совершал свои заплывы и тренировался под руководством Ивана Сергеевича, лежавшего теперь рядом на плавно покачивающихся носилках. Леонид хотел еще раз взглянуть на стадион, но он уже уплыл под крыло самолета.

Прощай, стадион! Никогда уже не встанет мировой рекордсмен Леонид Кочетов на стартовую тумбочку! Никогда не сможет он лететь быстрокрылой бабочкой над землей, вызывая восхищенные возгласы зрителей. Куда годится пловец с изуродованной рукой!

На память ему останутся только его рекорды. Но и рекорды недолговечны. Их бьют! Он сам бил их не раз!

И он должен будет безучастно смотреть с трибуны, как бьют его рекорды. А зрители, сидящие рядом, будут шептаться, с сожалением глядя на него. И он услышит этот сочувственный, жалостливый шепот:

— Инвалид! А ведь какой был пловец!

«Был!»... — так и скажут.

Пловца-рекордсмена Леонида Кочетова уже нет. Есть человек с разбитым плечом и изуродованной рукой.

Эти мысли преследовали Кочетова весь остаток дня, пока он уже в госпитале не забылся тяжелым сном.

Проснувшись, Леонид проглотил поданную ему еду, вяло сказал несколько слов соседям по койке и снова заснул.

А сейчас, утром, на него снова напало тягостное раздумье.

Летчик предложил сыграть в шахматы, но Леонид не расслышал.

«Что-то скажут врачи?» — лихорадочно думал он.

Приближался час утреннего врачебного обхода.

— Главное, не давай резать! — шепотом посоветовал ему летчик, когда за дверью палаты послышались шаги многих ног. — Врачи — они на это мастера! Чик-чик — и готово! Без хлопот! — и лейтенант с головой накрылся одеялом.

В палату вошел высокий молодой профессор, окруженный целой свитой врачей, ординаторов и ассистентов в белоснежных, жестко накрахмаленных халатах. Многие из врачей и ординаторов были по возрасту старше профессора, но все они обращались к нему очень почтительно.

Из-под халата профессора виднелась генеральская форма. Говорил он негромко, но уверенно. Легко ступая проходил профессор вдоль рядов кроватей, останавливаясь возле тяжело больных и просматривая диагнозы новичков. Память у него была изумительная: он помнил не только болезни, но и фамилии, а часто и имена всех больных, переполнявших огромный госпиталь.

— Когда привезли? — коротко, ни на кого не глядя, спросил профессор, подойдя к постели Кочетова. Не успел Леонид открыть рот, как ординатор доложил:

— Вчера вечером, Степан Тимофеевич. Ранение в плечо. Шесть осколков мины. Поврежден плечевой сустав, порваны сухожилия, перебиты нервы.

И понизив голос, прибавил:

— Леонид Кочетов — чемпион страны и рекордсмен мира по плаванию...

Леонид удивленно посмотрел на ординатора: откуда тот успел узнать, что он пловец?

Молодой профессор, казалось, не слышал последних слов. Он сел на табуретку у постели Кочетова, приказал снять повязки и долго ощупывал плечо и руку Леонида. Пальцы Степана Тимофеевича, длинные, тонкие, с шелушащейся кожей, разъеденной бесконечными дезинфекциями, то неслышно касались плеча Леонида, то сильно надавливали на рану. Тогда было очень больно, но Кочетов терпел, не подавая вида.

— Врачу все равно — чемпион или не чемпион лежит перед ним, — вдруг негромко заметил профессор ординатору. Он встал и, сказав несколько слов по-латыни, двинулся дальше.

Леонид был смелым человеком. Он отважно сражался на фронте, ежечасно рискуя жизнью. Но тут впервые испугался. Ему показалось, что профессор произнес страшное, холодное и острое, как нож, слово — «ампутация».

— Профессор! — не в силах сдержать волнения, срывающимся голосом произнес он. — Профессор, скажите... надо отнять руку?

Профессор недовольно остановился и вдруг широко улыбнулся. Потом лицо его опять стало серьезным.

— Нехорошо, товарищ чемпион! — строго сказал он. — Очень нехорошо! Врачи не стремятся резать во что бы то ни стало, как думают некоторые не очень сознательные товарищи, хотя они и в лейтенантском звании, — тут он насмешливо посмотрел на летчика. — Вас будут лечить! Да, лечить. А резать, возможно, тоже придется.

Когда профессор вместе с врачами и ассистентами удалился, в палате наступила тишина.

Обычно после врачебного обхода раненые долго и горячо обсуждали каждое слово профессора, делали свои заключения о состоянии здоровья каждого из соседей. Но сегодня вся палата молчала, будто сговорившись. Леонид то и дело ловил на себе быстрые, сочувственные взгляды больных. Даже неугомонный лейтенант, никогда не пропускавший случая поострить, ни словом не откликнулся на замечание профессора. Он достал из тумбочки сборник шахматных этюдов и задач и сделал вид, будто всецело поглощен решением их.

Только Степанчук, лежавший, как всегда, лицом к стене, вдруг повернулся и сказал Леониду:

— Слушай-ка, пловец! Возьми-ка из моей, значит, тумбочки склянку одеколона!

И, словно смутившись за свой неожиданный подарок, Степанчук хмуро добавил:

— Студентки принесли. А на кой он мне ляд? Отродясь духами не баловался.

И снова отвернулся к стенке.

На следующее утро сестра предупредила Леонида о предстоящей операции. Не успела она закончить фразы, как лейтенант Голубчик стал громко рассказывать какую-то историю про своего товарища, майора. У того будто бы была перебита не одна рука, а обе, да так, что они висели неподвижно и держались только на коже: кости и мускулы были начисто отделены от плеча. И что же? Врачи так ловко срастили майору кости и сшили мускулы, что теперь он шутя поднимает двухпудовые гари.

А когда лейтенанту показалось, будто кто-то в палате недоверчиво гмыкнул, он стал с жаром доказывать, что после перелома кости сращиваются очень прочно и становятся еще крепче, чем были.

Кочетов не мог не улыбнуться, понимая наивную хитрость летчика. Желая ободрить Леонида, лейтенант так увлекся, что не замечал противоречивости своих слов: вчера он жестоко ругал врачей, а сегодня восхищался ими.

Вскоре пришли санитары и повели Кочетова в операционную. Его уложили на длинный стол. Расширенными ноздрями он втянул воздух. В операционной стоял особенный, острый, чуть приторный запах: смесь паров йода, эфира, спирта и еще каких-то медикаментов. Через приоткрытую дверь он видел, как в соседней комнате высокий пожилой профессор-хирург в халате и брезентовых сапогах долго-долго, минут пять, тщательно с мылом и щеткой мыл руки. Потом тазик с водой убрали. Леонид с облегчением подумал, что длительное умывание, наконец, кончилось. Но воду сменили, и профессор опять стал мыть руки. Потом он смочил их каким-то раствором и еще протер спиртом.

Последнее, что видел Кочетов, был стерильный халат, который сестра надела профессору поверх его обычного халата.

На длинный операционный стол перед лицом Леонида поставили маленькую ширмочку-экран. Теперь его взгляд упирался в металлический каркас и белую ткань.

Кочетов уже не видел, как над ним склонился хирург. Белая шапочка закрывала его волосы и лоб. Марлевая повязка скрывала рот, нос и всю нижнюю часть лица, Между повязкой и шапочкой сверкали лишь быстрые, умные глаза.