Лет двадцать назад он не был бы столь осторожен, как осторожен теперь: жизнь не раз колотила его за непродуманные порывы. А ныне наложила и большую ответственность: секретарь областного комитета партии, и потому обязан быть весьма осмотрительным.
В кабинет опять вошел Петин и доложил:
— Из Степного совхоза просят вас… Елена Петровна. — Он поощрительно улыбнулся и скрылся.
Аким Морев побледнел, думая: «Что я ей скажу? Как бы не проболтаться о соринке!» И взял трубку.
Но Елена тоже была в затруднении: она почему-то не могла сразу же заговорить о случившейся беде — падеже восемнадцати коней — и начала медленно, спокойно:
— Мне трудно звонить вам. — По телефону она назвала его на «вы», что не ускользнуло от Акима Морева. — Трудно: приходится отправляться за сорок километров на центральную усадьбу и тут ждать, пока Любченко выйдет из кабинета… — Затем торопливо, взволнованно: — Очень хочу видеть вас. Очень. Очень… Я все ждала-ждала-ждала… вот-вот откуда-нибудь вывернется машина, и из нее выходите вы. Очень хочу….. Очень… Видеть вас. Почему не заехали? Ведь были рядом…
— Тяжелые дела в области держат меня, как осьминог щупальцами. Но приеду. Непременно. Вырвусь и приеду, — ответил он, и на этом ему надо бы кончить, но червячок подозрения зашевелился. — Слышал, там беда у вас какая-то… опять восемнадцать коней?..
— Да-да-да, — печально ответила она. — Погибли. Этих коней нам доставили из совхоза… Чапаева.
— Там директор Ермолаев? Каков он? — спросил Аким Морев.
— Молодой, умный и даже красивый. Со мной приехал сюда… Настойчиво предлагает нам всем переправиться к нему в совхоз, там и лечить коней.
— И ты?..
— Нам не до переезда.
И тут Аким Морев совершил неосмотрительное: вместо того чтобы как-то приглушить чувство ревности, вызванное словами Елены: «Молодой, умный и даже красивый», — он глухо произнес:
— А ведь о павших конях иное говорят.
Елена какие-то секунды молчала. А чуть спустя, уже не с той непосредственностью, с какой разговаривала с ним до этого, спросила, тоже переходя на «ты»:
— Ты веришь тому, что говорят?
Он замешкался и, не умея лгать, произнес:
— Я там не был… не видел.
Тогда она резко:
— Очень жаль, очень грустно, Аким Петрович. Мне стыдно. — И положила трубку.
Он было крикнул:
— Елена! Елена! — Но уже слышались гудки отбоя.
1
Елена сидела в машине, держа в руке шляпу, и опустошенными глазами смотрела куда-то вдаль. Свет фар, убегая, стелился по придорожным травам и, освещая камыши, перебирал седые махалки. Так она была удручена телефонным разговором с Акимом Моревым, что ничего перед собою не видела: перед нею кучилась только тьма ночи.
Машину качнуло, и Елена привалилась к Ермолаеву.
«Бедненькая! — подумал он. — И Аким Петрович! Как нечутко разговаривал с тобой…»
Ермолаев понимал, что его отношения с Еленой стали более сложными, нежели они были до телефонного разговора с Акимом Моревым. Тогда в нем жило, росло светлое, обещающее. А сейчас? Что же сейчас? Вот она прикоснулась к нему, и он ощущает теплоту ее тела. Она, конечно, ищет в нем мужской поддержки. Ну и поддержи. Пошляк сказал бы: «Сломай ее. Воспользуйся случаем и по-мужски грубо приласкай ее. Все и свершится — коротко и ясно».
Коротко и ясно намеревался было поступить Любченко… и нарвался. На такой поступок Ермолаев не способен, как не способен и на обычное созерцательство: «Если ты видишь во мне ценное, иди со мной». Нет. Надо за себя бороться. Конечно, легче оттолкнуть от Елены Любченко; надломленный сучок. А вот Аким Морев?..
И Ермолаев еще больше загрустил: «Она, видимо, вся принадлежит ему. Как оберегала себя, когда мы ехали сюда: ни одного лишнего движения, лишнего слова — все в границах простого, доброго знакомства… Но сейчас я чувствую теплоту ее тела… и могу обнять ее, расцеловать. А потом? Потом она возненавидит меня: попользовался случаем, украл…» Но рука тянулась приласкать Елену, затем, как-то помимо его воли, легла на ее голову и утонула в пышных, густых волосах. Утонула и задержалась, а сердце забилось радостно, весело, по-доброму. Он спохватился, хотел было отдернуть руку, но Елена припала к его плечу, словно укрываясь от удара.
— Самый близкий, и поверил в клевету, — еле слышно прошептала она.
Ермолаев ждал: Елена отстранится, а она, наоборот, еще плотнее прижалась, даже рука ее на миг ожила и потянулась к нему…
«Елене сейчас от меня нужна только добрая, дружеская поддержка», — подумал он и осторожно, хотя это было для него очень трудно, отстранил ее от себя, приваливая в уголок, и, пожалев ее, сказал:
— Успокоились бы. Вас хотят унизить клеветой. А вы?..
— Клеветой? — И Елена снова тронула Ермолаева за плечо.
Он понял, она требует: «Помоги разобраться».
— Любченко на собраниях, вероятно, громит буржуев. Надо, конечно, эту мразь всячески колотить… но положено и хозяйство вести лучше, чем они ведут… А ведь ни у одного фермера машины не стоят под открытым небом, как у Любченко… Случись какая-либо беда в хозяйстве, он сейчас же пустит в ход ложь, клевету. Да еще будет кричать: «Я говорил, я предупреждал, что у меня нет помещений для машин! Мне лесу не подбросили!» А вон лес. — Ермолаев указал на высоченную стену камыша, освещенную фарами автомобиля. — Сгонял бы сюда те же тракторы, навозил бы камыша, построил сарай и уберег бы технику от ржавчины. — Он повернулся к Елене и сердечно добавил: — У вас погубили коней не по злому умыслу, а по неопытности Люси. А Любченко миллионное хозяйство разваливает потому, что он неряшливый хозяин, значит, пуст душой. — Закончил Ермолаев резко, зло: — Вы согнулись перед балаболом, у которого единственное средство борьбы — клевета, ложь!
Она посмотрела на него и, видя на фойе темного стекла дверки его чуть освещенный рулевыми лампочками профиль — горбатый нос, высокий лоб и твердый подбородок, — впервые по-особому подумала о Ермолаеве. До этой минуты относилась к его красоте как к хорошей картине, к хорошему закату, а тут ощутила, что в ней пробуждается к нему иное чувство.
— Сейчас надо собрать все силы и сердце вырвать из себя, — прошептала она.
Ермолаев решил: она так говорит потому, что еще теплится у нее какое-то чувство и к Любченко. Ему стало грустно: замечательная женщина, и не может забыть такого рвача.
— Порою сердце надо подчинять разуму, — еле внятно произнес он.
— Вот я его и привожу в порядок, — проговорила она и только тут спохватилась: «Любченко хочет унизить ее клеветой. Клевета дошла до Акима. Тогда зачем же так резко оборвала его, да еще крикнула: «Мне стыдно». Что-то с ним теперь? Но почему же он поверил? Почему?»
Ферма, невидимая в ночной степи, вдруг засеребрилась саманушками, кошарами. На гул машины со всех сторон выскочили лобастые волкодавы. Они с рычанием наседают на машину. Около саманушки стоят девушки во главе с Люсей и что-то кричат, приветливо машут руками, будто плещутся рыбки на фоне ночной реки.
— Елена Петровна! — заговорила Люся, идя рядом с Ермолаевым и игриво-печально посматривая на него. — Как только вы уехали, прикатил Назаров. Спрашивал, что за авария стряслась у нас на ферме… и где вы. Соврали: отправилась в Приволжск. А то он кинулся бы на центральную.
Слушая это, Елена все больше и больше опускала плечи, словно на них постепенно взваливали непомерно тяжелый груз.
Войдя в саманушку вместе с Ермолаевым, она сказала:
— Поздно уж, — и чуть не предложила: «Ложитесь на мою кровать… а я — к девчатам». Но слова застряли у нее в горле, и она спросила: — Где же вам устроить постель?
Ермолаев быстро ответил:
— Степь велика, и там немало стогов. Где-нибудь устроюсь.
Елена вспомнила: Аким Морев тогда, в марте, когда она настойчиво уступала ему свою постель, произнес почти такие же слова.
Ермолаев шагнул к выходу, в маленькой двери остановился, повернулся к Елене и крест-накрест поймал ее руки.
— Поедемте к нам в совхоз: заклюют вас тут… Поедемте. Подумайте и решайте. На заре я буду у вас. — И с этими словами вышел из саманушки.
2
Елена не могла уснуть…
Ей вдруг стало до того тоскливо, что она готова была сбежать куда угодно.
«Почему я живу здесь? — с досадой спрашивала она себя. — Почему? Разве все девушки после ветинститута отправились в такие вот саманушки? Зачем? К чему? Коней решила лечить. Рогов придумал препарат. Ну, пусть сам и лечит. Ему, Акиму, хочу доказать: вот какая я. Не заехал, да еще поверил в клевету, — уже с раздражением подумала она. — Так вот я сейчас разыщу Ермолаева… Разыщу и уйду с ним. Дела не пускают тебя, держат, будто щупальца осьминога?» — и выбежала на волю…
